Конечно, как только я узнал, что Блэкетт подал на стипендию, я уже окончательно решил не подавать на нее, так как мне показалось, что не следует становиться на дороге приятеля. К тому же англичанину гораздо важнее получить эту стипендию, ибо это большая квалификация. [Для меня же], конечно, как [для] пролетной птицы это не играет никакой роли. Но, видно, Крокодил не мог понять моей психологии, и мы расстались довольно сухо.

Потом я заинтересовался больше этим делом. Мне удалось выяснить, что Крокодил считает меня правильным кандидатом, и когда другие собирались подавать, то он отговаривал их, говоря, что эту стипендию он предназначает мне. Но никто этого не говорил мне до разговора с ним. Конечно, он не думал, что я откажусь, и мой отказ его, конечно, несколько озадачил и обидел. Но несмотря на это, я чувствую, что поступил правильно. Но у меня на душе все же какое-то чувство, что я обидел Крокодила, который так бесконечно добр ко мне и так заботится обо мне. Я боюсь, что он не сможет понять психологической причины моего отказа.

Но, видно, все кончится благополучно. Перед его отъездом (он уехал на месяц отдохнуть) я встретил его в коридоре. Я как раз возвратился с посвящения в доктора. Я его прямо спросил: «Не находите ли вы, профессор Резерфорд, что я выгляжу умнее?» «Почему вы должны выглядеть умнее?» - заинтересовался он этим несколько необычным вопросом. «Я только что посвящен в доктора», — ответил я. Он сразу поздравил и сказал: «Да-да, вы выглядите значительно умнее. К тому же вы еще [и] постриглись» - И он засмеялся.

Такие выходки с Крокодилом вообще очень рискованны, потому что в большинстве случаев он прямо посылает к черту, и, кажется, я один во всей лаборатории рискую на них. Но когда они проходят, это указывает на то, что между нами все благополучно.

Вообще я, должно быть, не раз его ошарашивал такого рода выходками, и он сперва теряется, но потом сразу посылает к черту. Уж очень непривычно ему такое отношение со стороны младшего. И я, кажется, раз 6 получал от него как комплименты «дурак», «осел» и т п. Но теперь он несколько уже привык. Хотя большинство работающих в лаборатории недоумевают, как вообще такие штучки возможны. Но меня страшно забавит, как Крокодил бывает ошарашен, так что в первый момент и слова выговорить не может. Но вообще мы с ним ладим.

Ну, я тебе и написал длинное письмо. Я очень устал за это время. Не знаю почему, работал я не много, но это, должно быть, реакция за все последние 6 лет. Чувствую какой-то надлом, но даст бог, все пройдет. Если взглянуть назад, то сколько за эти 6 лет с начала моего супружества мне пришлось пережить, другому на всю жизнь хватит. И вот финальный аккорд: доктор философии Кембриджского университета, вдовец, скиталец и ученый...

Целую тебя крепко-прекрепко. Леню и Наташу тоже. Конечно, Леньчика, можешь дать ему щелчок в нос от дяди Пети из Англии. Не поймет, поросенок.

Париж, 7 июля 1923 г.

Дорогая моя Мама!

Получил твое письмо и, конечно, Лёнино. Я телеграмму тоже получил и на нее сразу ответил. Напрасно вы разоряетесь, если что со мной случится, то телеграммой не поможешь. Я пишу аккуратно раз в неделю. Но, по-видимому, мои письма не всегда доходят. Сейчас я в Париже, пробуду здесь несколько дней, а потом поеду в Лейден и там пробуду еще несколько дней. Дней через 10 вернусь в Кембридж.

Ты меня упрекаешь, что я мало пишу о себе. Я сам мало знаю о себе, вот и все. Ты пишешь, что я отхожу от тебя. Я думаю, что ты просто ошибаешься.

Когда я работаю и чувствую свою силу, и у меня достаточно энергии, [и] я не имею возможности думать о прошлом, я, пожалуй, счастлив. Но во время каникул подчас у меня страшное ощущение. Я чувствую себя потерянным щенком, жалким и одиноким. Для людей я, конечно, ценен тут как работник. Я, Петя, сам по себе, без моих работ — никому не нужный кусок мяса. Вот почему я никогда не могу забыть тебя, дорогая моя, потому что я тебе дорог как Петя. Передо мной становится часто болезненный вопрос: правильно ли я поступаю, что совершенно отошел от стремления к личной жизни и превратился в некоторую машину, которая идет вперед, но сама не знает куда? Не знаю, право, но если взялся за что-нибудь, то доводи это до конца. Это правило, которому я стараюсь следовать.

На фоне моих каждодневных забот и хлопот горят ярко две звезды, и я не забываю их. Эти две звезды — как вам помочь и как повидаться с вами. Обе задачи нелегкие, и я не знаю, смогу ли я решить их удовлетворительно в этом году. Но будь уверена, моя дорогая, я каждый час думаю о них, и если я не выполняю их, то только потому, что я не могу...

Я на людях, я весел, но внутри часто плохо. Целую тебя. Поцелуй Леню. Наташа с Леньчиком, наверное, в деревне уже. Дай бог им отдохнуть получше. Всего хорошего.

Лейден, 18 июля 1923 г.

Дорогая Мама!

Гощу несколько дней у П. С. Эренфеста. Уеду отсюда в четверг, так что в пятницу рассчитываю быть в Кембридже и опять приняться за работу. Пишу тебе с маленькой просьбой. Дело в том, что супруга П. С. Татьяна Алексеевна Эренфест собирается на пару месяцев в Россию. Большую часть времени она проведет в Москве, но будет также в Питере. Она очень интересуется педагогическими вопросами и кончила Бестужевские курсы. Очень было бы хорошо, если [бы] вы могли приютить Т. А. у нас на Каменноостровском. Эренфесты, как я уже тебе писал, очень радушные ко мне, и я у них останавливаюсь в доме, когда бываю в Лейдене. Я думаю, Т. А. расскажет тебе и обо мне много, и ты сама извлечешь много удовольствия из знакомства с Т. А., ибо она очень симпатичный человек.

Прилагаю письмо от Т. А. Эренфест. Ответь на него, пожалуйста. Я пошлю вам с Т. А. некоторую монетность.

Кембридж, 23 июля 1923 г.

Дорогая Мама!

Я опять в Кембридже за работой...

По моем приезде сюда Крокодил опять предложил мне ту же стипендию, говоря, что он не считает, что кто-либо из других заслуживает ее. Я сдался и подал заявление. Я очень доволен, что все вышло так. Эта стипендия мне очень кстати. Теперь мое материальное положение значительно улучшится, а это значит, я смогу наконец опять подсоблять вам и, я думаю, Ленькина поездка за границу вполне обеспечена таким образом.

Сейчас я немного еще устал, поэтому прости за коротенькое письмо. На днях напишу длинное.

Кембридж, 30 августа 1923 г.

Дорогая Мамочка!

Я завтра покидаю Кембридж на каникулы. Лаборатория уже неделю как закрыта. Я тут возился с заказами некоторых приборов для себя, довольно необычного типа. Пришлось делать чертежи, расчеты. Я затеваю еще новые опыты по весьма смелой схеме. Если и в этот раз меня счастливо пронесет, то будет очень хорошо. Вчера вечером я был у Крокодила, обсуждал часть вопросов, остался обедать, много беседовали на разные темы Он очень был мил и очень заинтересовался этими опытами. Пробыл я у него часов 5. Он дал мне свой портрет. Я его пересниму и пошлю тебе. Ты долго об этом просила меня, теперь я смогу это сделать.

В твоих письмах часто звучат грустные ноты. Да, действительно скоро три года как мы не видимся. Никогда мы так надолго еще не расставались. Но я думаю, что ты будешь довольна тем, что я сделал за эти три года. Если вспомнить, каким беспомощным и жалким я приехал сюда, [и сравнить] с тем, как теперь считаются со мной. Но так страшно, что неосторожным шагом можешь разбить все сделанное. А второй случай в жизни навряд ли представится. Но всякое начало трудно, говорят.

Тебе надо отдохнуть, моя дорогая, и хорошо ты делаешь, что едешь в деревню.

Париж, 11 сентября 1923 г.

Дорогая Мама!

Шлю привет из Парижа. Приехал сюда на несколько дней. Завтра напишу письмо. Пишу сегодня, так как боюсь, что вы волнуетесь из-за моей поездки на яхте.

Целую всех вас.