Меня очень и очень огорчает, что поездку в Питер надо отложить до осени. При всем моем бесконечном желании я не могу сейчас отлучиться из Кембриджа более чем дней на 10 или две недели. А за это время в Питер не обернуться. Осенью будет целый месяц, даже более, каникул, и тогда можно будет съездить в Питер к вам. Дела, моя дорогая, обстоят так, что ты сама поймешь, что ехать нельзя. Эренфест того же мнения. Все дружной толпой меня отговаривают ехать, и я сам [это] понимаю. Только что я добился результатов в моих опытах, и ближайшие 2—3 месяца должны подтвердить то, что я получил уже, и, может быть, продвинуть дальше. Опыты мои сейчас приняли крупный масштаб, затрагивают большие суммы денег (5—6 тыс. зол. руб.), и прерывать их очень трудно, так как я чувствую моральную ответственность перед Крокодилом. Во-вторых, вопрос [относительно того], что мне дадут доктора, в июне окончательно выяснится в положительном смысле, но только в том случае, если я не отлучусь из Кембриджа более чем на 2 недели, как тут говорят, выдержу терм{42}. В-третьих, ожидается улучшение моего материального положения. Это будет сделано в конце марта, и тоже отлучаться неудобно. И наконец, мой текущий счет такой, что я не смогу истратить на каникулы более 12—15 ф. ст.
Я знаю, как тебе будет грустно, что я не исполняю свое обещание, но этой поездкой я могу одним махом разрушить то, что создавал в продолжение 2 лет. Осень гораздо более благоприятна, и я думаю, что тогда 90 шансов против 10, что я пробуду с вами недели две-три. Итак, моя дорогая, не печалься, и я уверен, что ты поймешь, что нельзя ставить на карту все это. Ну, крепко-прекрепко тебя целую, моя дорогая... Помни, что сейчас решается участь твоего сына...
Мне так трудно было написать это письмо, ибо я знаю, что оно тебя огорчит.
Кембридж, 18 марта 1923- г.
Дорогая Мама!
...Меня огорчает твое последнее письмо, в котором ты пишешь, что боишься, что я отойду от вас. Этого не может быть и не может быть потому, что здесь я не имею никакой духовной жизни и всецело ушел в работу. Я боюсь, что у тебя превратное мнение обо мне и о моем положении тут. Дело в том, что мне вовсе не сладко живется на белом свете. Волнений, борьбы и работы не оберешься. Сейчас сдаю еще работу в печать.
Я ушел в дела и работу по уши. И сейчас один из самых критических моментов. Я устал очень и мечтаю о моменте, когда смогу отдохнуть. Наверное, уеду на неделю из Кембриджа.
И вот вы, дорогие мои, я боюсь, не видите того, что если я теперь не создам себе в жизни почву под ногами, то второго случая в жизни у меня не будет. Что я, для чего живу? У меня одно самое ценное — это моя работа. И как только я от нее отрываюсь, для меня жизнь темнее тучи.
Но ты знаешь мое мнение: в науке стоит только играть первую скрипку. Я тебе не раз писал, что не знаю, куда стремлюсь, но одно, что мне ясно, что это не покой семейного очага... Тот комфорт, которым я себя окружил, он очень скромный, но все же он необходим. Я имею за обедом только одно блюдо, живу в самой демократической части города, и комнатушка у меня очень малая. Весь избыток денег идет на работу: книги, инструменты, Лаурман и на одну роскошь, которую я себе позволяю - отдых во время каникул. Я еду на континент, в Париж, и среди новых людей я могу не работать и не думать.
Дорогая моя, мне бесконечно хочется поехать к вам, но это так трудно, что я прямо скажу, что невозможно, не разрушивши все, что я сделал за [эти] два года. Осенью это будет куда легче. Ты знаешь, я не боюсь трудностей в жизни, и если я говорю, что это трудно, то это, значит, действительно так. А вот ты, я боюсь, совсем не ориентируешься в том, что действительно сделано мной. Тебе совсем трудно даже представить себе это. Я не писал тебе, но у меня было четыре обморока на почве переутомления.
А твои упреки, что я отхожу от вас, для меня больны, бесконечно больны. Нет, все-все, что родное и близкое есть у меня на свете, все это с вами...
Кембридж, 1 мая 1923 г.
Сегодня получил твое письмо от 19 апреля. Бесконечно рад за Леньку, что он кончил с экзаменами{43}. Поздравляю, кричу «ура» и пр., и пр., и пр. Молодец, одно слово. Можно сказать, на старости лет сумел засесть за книгу, да еще в условиях, которые в десять тысяч раз хуже, чем тогда, когда он начинал университет. Молодчина, ей-богу. Наташа тоже молодец, но она человек положительный во всех отношениях. Я им обоим на днях напишу.
Мне не писалось все это время, чересчур ушел в работу. И когда я сажусь за письмо, то не знаю, о чем писать. В голову лезут разные вопросы опыта - мне чрезвычайно важно, чтобы Колька прислал те приглашения, о которых я ему писал. Эти приглашения заключаются в том, что меня приглашают прочесть серию лекций в Политехническом институте или где-либо еще. Он вообще по-свински ведет себя. Я ему, нужен, и он совершенно не думает обо мне самом. Между прочим, узнай, пожалуйста, не собирается ли Абрам Федорович за границу. И если собирается, то когда и куда.
Кембридж, 15 мая 1923 г.
Дорогая Мама!
Был все это время очень занят. Не писал тебе довольно долго, почти две недели. Сегодня кончил диссертацию. Завтра ее мне прокорректируют, послезавтра [нужно] снести к переписчице и в субботу уже подать. Вышла она короткая, но, я думаю, сойдет. Экзамены будут в июне. Должно быть, это последний экзамен в моей жизни. Хотя сама жизнь — это лучший экзамен, который только можно выдумать.
Лаурман у меня несколько волнуется, его жена и дочь завтра должны приехать сюда. Крокодил устроил возможность им сюда приехать. У него золотое сердце.
На политическом горизонте тут туча{44}. Я не понимаю, что творится.
Кембридж, 15 июня 1923 г.
Дорогая моя Мама!
Вчера я был посвящен в доктора философии. Все было честь честью, в доме сената. Канцлер университета, в красной мантии с горностаевым воротником, сидел в кресле вроде трона, на возвышении. Около него стояли разные чины университета — проктор, [общественный] оратор и пр. Я посылаю тебе лист посвящаемых, там ты найдешь и мое имя.
Меня подвели к канцлеру за руку, я был в черной шапочке, в смокинге, с белым бантом и с красной шелковой накидкой. Весь обряд ведется по-латински. Меня представили канцлеру по-латински довольно длинной речью, из коей я понял только два слова, и те были Pierre Kapitza. Потом я встал на колени, на красную бархатную подушечку, . у ног канцлера, сложил руки вместе и протянул их вперед. Канцлер взял мои руки между своими и что-то заговорил по-латински, вроде молитвы. После этого я встал и был доктором.
Весь обряд и костюмы, конечно, имеют строго средневековое происхождение и носят отпечаток того времени, когда кембриджские колледжи были монастырями. Всего только 75—100 лет тому назад членам колледжа разрешено было жениться.
Став доктором, я получил пожизненное право голоса в сенате, [право] участвовать во всех торжествах, носить [черную с] красным шелковую докторскую мантию и бархатную шапку вроде блина с золотыми кисточками. Кроме того, имею право пользоваться библиотекой и получать 4 бесплатных обеда в год в своем колледже. Но несмотря на это, мне так дорого стоил этот чин, что я почти без штанов. Благо Крокодил дал взаймы, и я смогу поехать отдохнуть. Поеду, должно быть, к Эренфесту, он зовет. Может быть, на пару дней заеду в Париж.
Тут у меня вышла следующая история. В этом году освободилась тут стипендия имени Максвелла. Она дается на три года лучшему из работающих в лаборатории, и получение ее считается большой честью. Кроме того, это довольно крупная сумма — 750 ф ст. за три года. Я не помышлял, конечно, о ней, но меня иесколько раз спрашивали товарищи, собираюсь ли я подать на нее. Я отвечал отрицательно. В понедельник, последний день подачи прошений. меня позвал к себе Крокодил и спросил, почему я не подаю на стипендию. Я отвечал, что то, что я получаю, уже считаю вполне достаточным и считаю, что как иностранец-гость я должен быть скромным и быть довольным тем, что имею. Он сказал мне, что мое иностранное происхождение нисколько не мешает получению стипендии, и потом спросил строго конфиденциально, знаю ли я, что Блэкетт, один из самых способных молодых физиков тут, мой приятель, тоже подал на эту стипендию. Я отвечал, что думаю, что Блэкетт должен ее получить, и считаю, что она более нужна ему, чем мне, ибо он собирается жениться и навряд ли справится на те средства, которые имеет.
