В полдень по делам службы пришлось ехать в детскую школу изоискусства №27 с докладом о недавно вышедшей из типографии им. Бальмонта на Литейном проспекте свеженькой книжонке под многообещающим названием «Джотто— Боннар. Преемственность традиций. Российское преломление вопроса».

…Улица Халтурина. Сзади – светло синее дыханье Эрмитажа, его всевидящие старые тени; левее – Канавка с отражением сонных водяных облаков и туч: от стального к темно-черному…

А впереди, за лиловой входной дверью школы – руки и лица ожидающих встречи детей.

Дети иногда могут капризно лениться, симулировать самые невероятные недомогания, вовсе не явиться на занятия, зато уж чем-то (кем-то!) заинтересовавшись – Влюбляются. Да в кого! – в Веронезе и Матисса, Тэрнера и Босха, Серебрякову и Хокусая… Наконец, в Павла Кузнецова и Цзянь Ши Луня. И влюбляются искренно и надолго, воинственно бросаясь и интимно переваривая – до полного забвения жучек и жвачек, белых ленточек в длинных косах. Забывают даже лето и зиму, забывают спички, игровые автоматы и мелкие мамины монеты для нерегулярных обедов и мороженого…

В такие минуты мне начинает казаться, что неформальный лагерь самоубийц (существует, говорят, и такой, хоть и не ведает об этом своем существовании) целях разумных и гуманных – должен бы радикально пересмотреть основные параграфы своего фальшивого кодекса и вложить хотя бы минимум труда в святое дело воспитания вкуса и культуры в сердцах наших юных и верных друзей.

– Любая картина Ван Гога, будь она большая или совсем крохотная, надрывно взывающая или мудро молчащая, непременно рождает в нас увеличенную любовь к родному очагу,– мурлыкал я в полушепоте.– И не столько даже к родному краю, поселку или улице, сколько к тому мизерному местечку, где после затихания закатного часа мы вновь обретаем чувства тонкой страсти к собственной жизни и притихшего во времени одиночества – при неизменных стенах, давнем кресле или стуле, стопке сухих сигарет и задумавшемся насекомом на стекле у подоконника… Даже яростный непоседа и неисправимый путешественник, наблюдая картину этого глиняно-желтого доброго бога, продает себя, ретивого, во власть ностальгии по одушевленному углу уюта и ласки, по последним, белым в прошлом, кирпичикам летней прохладной печи или по рытвинам от завалившегося частокола на не скошенной и пахнущей сладкой плесенью траве. А еще – по старому пушистому коту, которого давно уже нет в живых, но жива пока та самоуверенная, «безапелляционная» поза, в которой он так мило дремал на краю стола, изображая хозяина, окружающего пространства, а заодно и превосходного натурщика… Вот тогда забываются беглые успехи и модное нижнее белье, завтрашние свежие газеты и алчущие рожи меркантильных знакомых, зато выплывают из тихости и древней дымки лица матерей давно умерших прадедов, пожилые мужские руки, кормившие в поле птиц и хоронившие слишком рано затруженных жен. И уже только потом, после рук и жен, словно бы к венцу этих чувствований – появляются их седые глаза (много глаз), взиравшие к звездам вечного неба за много веков до сегодняшних наших утех…

В метро я постарался гнать от себя мысль о близкой уже семейной сцене, внутренне возвращаясь обратно в класс к моим будущим художникам: мне нравилось, что сегодня, мгновенно уловив степень моего недосыпания, они не выказали даже признаков крамольного юмора, напротив же – слушали с неподдельным любопытством широко открытых глаз, не обращая внимания на истекшее время урока и напоминая мне наших давних лучших лицеистов. Кто-то из них спрашивал:

– А где нам искать еще и те законы правды и света, которые – за пределами укромного угла уюта и печали, тепла и камерных воспоминаний? Кто их укажет и откроет?

Я же, гонимый верностью порывов души и отчасти вдохновляемый вчерашним приобретением в области сердцеволнений, с увлеченностью подвыпившего солиста продолжал «петь»:

– О!.. О'кей!.. Я рад вопросу и отвечу с удовольствием: это – Федя Васильев! Многие взрослые тети и дяди, резонно задаваясь вопросом трудности и краткости человеческой жизни, соизмеряют свой век с великолепием и вечностью холмов и долин российских: растут, мол. холмы и вздыхают крепкие долины, а проследить за этим возможно лишь сотнями поколений, то есть— тысячами лет!.. Но ежели б не помер в 23 года наш улыбчивый и светлый Васильев, то долины и холмы, берега и горизонты живо произрастали бы соразмерно мужанию его мощного таланта и крепнущего духа. Тогда бы все знали, а главное – видели, что живем мы долго, почти вечно, в ногу и вместе с природою… И последнее: Федя Васильев с цветущей молодостью для дыхания природы и Ван Гог с морщинами пальцев над кистью для дыхания сердца – суть той гармонии духа и нежной силы, которая любовью будет награждать нас в стремительном движении лет наших и заботливо ограждать от общения и примиренья с равнодушными мира сего…

И все-таки, несмотря на все мои попытки избежать неприятных размышлений, подкожное желание поскорее объясниться с женой (с тем, чтобы и забыть об этом пораньше), заставило переключить воспоминания на «более серьезную» волну, оставив в покое детей вместе с Федей, школой и Ван Гогом.

Перед глазами уже в который раз замелькали старые картинки, давно ушедшие в прошлое, но неизменно вызывающие во мне чувство нервозности, желчи и тотального стыда: металлически ровная лютая зима, «внезапная» пышная женитьба и невероятно длинный, полукругом и еще двумя линиями, свадебный стол, вместивший колоссальное (неприличное даже) количество довольных собою и происходящим, едва знакомых и вовсе неизвестных Персон.

« Весьма любят у нас в иных интимных случаях устраивать коллективные мероприятия (на благодатной почве чужого разорения) для публичной демонстраций «собст. достоинства» и «накопленного изнурительным трудом авторитета у общественности». И все это – под флагом бескорыстной трогательной заботы и бесценных пожеланий семейного согласия и счастья виновникам торжества», – так я внутренне противился, когда вокруг орали «Горько!», и тошнотворные эти воспоминания рождали теперь во мне цепь подобного же качества выводов. – «Эх, бедная киса моя! И за что я на тебя свалился всей немилостью своей натуры и фальшивостью минутного геройства. Теперь, при живом законном муже, ты заколочена сундуком одиночества, руки и глаза твои забыли ощущение живого цвета подаренной гвоздики, а врачи объясняют твои бесконечные недуги недостатком мужских гормонов. Позор мне, заевшемуся в эгоизме!.. »

Двери закрываются, причем – осторожно. Следующая станция… и тр. пр… Примерно таким манером мне периодически напоминали – куда я еду (что вообще еду) и что меня там ожидает…

Неожиданный (а впрочем – естественный) порыв развернул мой подземный маршрут на сто восемьдесят: сначала – к жене Глобуса (неизменного моего приятеля) для добычи денег, затем – за «Шампанским» и темными розами на Кузнечный РЫНОК. Глобусиха накануне утеряла верхний передний зуб слева, поэтому преувеличенно долго свистела, однако деньги дала; полусладкое оказалось отечественного производства, а розы – розовыми и лучшими в этот день.

Весь мокрый от дождя и прыти я домчался наконец домой. Молодая супруга моя целый день плакала от горестей судьбы, теперь – от нежданно свалившегося тепла и нежной заботы. Я также был весьма растроган и долго целовал колени и жизненные линии ее ладошек…А совсем глубокой ночью я еще раз окончательно убедился, что не люблю жену, что жизнь действительно сложная штука и что я недостаточно серьезный гражданин.

Утром, выходя на работу и захлопнув дверь своей парадной, я вдруг невольно приостановился, и незаметная улыбка пробежала по моим щекам и растаяла в груди. Мокрая почва уже начинала оживать под первыми лучами раннего солнца, а легкий ветерок от испарявшейся воды, казалось, омывал меня знакомым прикосновением: я ощутил вокруг себя незримое присутствие Анюты – короткое ее дыхание, цветную белизну наряда и даже запах ее духов…