Прозвище «большая деревня», принятое ею без каких-либо обид, говорило о соединении города с провинциальной, сельской, старобытной и всякой «прочей» Россией. Дворцы вельмож, поразившие Сталь, окруженные «службами», располагались по типу деревенской усадьбы, а домики среднего люда, закрытые садами, поглощали в обычае и приспосабливали к себе отовсюду вторгавшуюся новизну. Улицы складывались, как придется, что отражалось и в их названиях (например, «Кривоколенный» переулок, в котором жил Карамзин). Еще через полвека известный автор «Двух гитар» Аполлон Григорьев писал, что в этих улицах и переулках «уж то хорошо», что они «расходились так свободно, что явным образом… росли, а не делались… Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь». Технические достижения усваивались также достаточно быстро: так, первый московский водопровод 1804 года, использовавший подземную воду Мытищ, успешно проработал два века подряд. Но не они определяли существо творимой здесь истории. Это был город жизни, а не урбанизации, место встречи и соединения народных стремлений, – способный, какие бы контрасты ни раздирали его поверхность, проявить в решающий момент свою внутреннюю задачу и характер.

На картине художника Ф. А. Алексеева мы видим Красную Площадь 1801 года, какой мог обозревать ее двухлетний Пушкин. На выступах Спасской башни и прилегающей стене растет кустарник; стоит в победоносных позах группка «петиметров», тогдашней золотой молодежи, облаченной в новейшие европейские костюмы; шествует процессия с иконой, которой кланяется мастеровой, подпоясанный кушаком; бежит легкая, тонко сработанная карета, которая по тем времена дороже, чем нынешний «мерседес»; видны женщины и девицы в громадных русских платках, лотки; напротив – светлое, возведенное по последнему слову классицизма здание Торговых рядов Кваренги и т. п. И за всем этим, неслышно держит из глубины, согласует разнообразие Кремль, – как некий действительно положенный в основу «кремень», – сумевший, как мы знаем, доказать эту свою способность и в XX веке, когда, после сломов и расчисток реконструкций 30-х годов, он вынес наружу свои башни, в виде высотных зданий и Университета на горах, и вновь организовал, казалось, навсегда потерявшее единый облик пространство. Пушкинское ощущение Москвы было, конечно, не просто личным, а историческим.

Задумавшись над характером Пушкина, польский классик А. Мицкевич написал: «Ни одной стране не дано, чтобы в ней больше, нежели один раз, мог появиться человек, сочетающий в себе столь выдающиеся и столь разнообразные способности, которые, казалось бы, должны были исключать друг друга». Есть основания считать, что многие из этих качеств Пушкин почерпнул в уникальном складе родного города. Он мог осыпать Москву насмешками, тяготиться ею, даже бежать от давления ее «грибоедовских» тетушек сразу после женитьбы; но среди многих, слишком известных восхищенных о ней высказываний у него неизменно просматривается нечто скрытное, полностью не выразимое, приберегаемое для себя. Так в вариантах II главы «Онегина», т. е. до окончательно сложившихся строк «Москва, я думал о тебе!», стоит: «Святая родина моя».

Интересно, что скитальческая жизнь Пушкина началась также в Москве. За время его долицейского здесь возрастания родители (подгоняемые, как впоследствии и их сын, недостатком средств) сменили десять квартир. Они успели еще свозить полугодовалого младенца в Михайловское и сразу после того, на год, в Петербург. Пушкин, таким образом, как бы предварительно объехал все три главные точки своего будущего местопребывания. Отсюда или нет – но движение сделалось его второй натурой, как он сформулировал это Нащокину в 1833 г.: «Путешествие нужно мне нравственно и физически». Мать, вообще не выносившая однообразия, не довольствовалась переездами. Она начинала менять мебель, назначение комнат, превращая кабинет отца в гостиную и т. п. Может быть, не без участия этих впечатлений, Пушкин никогда не мог закрепиться безраздельно ни за одной из сторон калейдоскопической русской жизни, и на подобные вопросы отвечал: «Я числюсь по России».

В небольшом плане автобиографии, который Пушкин набросал около 1830 г., он прочертил основные влиятельные линии своего детства. В первой строке этого наброска против «семьи отца» он написал: «воспитание – французы – учителя». Этим был обозначен еще один мир – европейского горизонта, как бы висевший в воздухе над исконной землей, заносивший сюда мировые веяния и влияния.

Их источник – Франция, глава только что завершенного XVIII столетия. Ее великая культура и мода как будто бы заслоняют взор. Друг дома поэт И. И. Дмитриев сочинил в 1803 г. о дяде Пушкина знаменитую шутливую поэму, замечательную тем, что в ней предсказано поведение Василия Львовича за границей еще до того, как он туда отправился.

Ее цитируют иногда как пример легкомыслия Василия Львовича и пустой подражательности его «среды». Но в простодушном облике героя видно и стремление к тому, что действительно необходимо было усвоить.

Если мы вглядимся в этот список, то кроме Мольера и Вольтера, слишком очевидных, чтобы их стоило тогда поминать, мы найдем все то, что поглощал с необыкновенной быстротой маленький Пушкин в библиотеке отца; и наверное, больше – например, «Шакеспира» и английских критиков, философов, значение которых он осознал много позже. Цель же и результат ученичества просматривались сквозь насмешливый тон рассказа:

Семья, в которой вырастал Пушкин, была вовсе не такой бездумной, как принято порой считать. Однокашник Пушкина по Лицею барон М. А Корф, став статс-секретарем и членом Государственного совета, называл отца Пушкина «бесполезным и праздным», С. П. Шевырев, ординарный академик и профессор – «человеком ограниченного ума».

Но эти оценки однобоки. Сергей Львович был действительно неприспособлен к казенной службе. Его заставали в «присутственном месте» за чтением романа; он был рассеян, не замечал, как горит его трость, которой мешал в камине; Павел I, по семейному преданию, отдал ему на балу свои перчатки взамен забытых и т. п. Хуже того – он стал известен потом своей скупостью, мелочностью, и, не в пример сыновьям, пугливостью; был погружен постоянно во что-то свое. Но этим своим было у него искреннее обожание всего артистически совершенного, почти исчерпывающее знание высших образцов современной ему культуры и бескорыстное, беспретенциозное ей содействие.

Талантливый актер и безупречный по французскому выговору чтец новинок, он был первым участником домашних спектаклей у князя Н. Б. Юсупова, державшего собственный театр на Хомутовке. Эти домашние театры Москвы, – у И. Н. Зотова, князя Д. Ю. Трубецкого (который сам играл в нем на виолончели) и др. отличались взыскательностью в выборе европейского репертуара; современники гордились ими: «Старик князь Белосельский, бывший посланником в Турине, Плещеев-сын, Апухтин и Пушкин могли бы соперничать с лучшими парижскими актерами». Вместе с красавицей-женой («креолкой» по прозванию в обществе) Сергей Львович создал уж никак не богатством притягательный дом, где бывали Н. М. Карамзин, К. Н. Батюшков, И. И. Дмитриев и др., т. е. ведущие литераторы России. Свои дарования он вкладывал, как типичный москвич своего круга, в общение знакомцев, родственников и друзей. Но в этом кругу Сергей Львович был любим не только за остроумие, мастерство в составлении буриме, и как «человек, – по словам биографа, – необыкновенно находчивый в разговорах» (черта, несомненно, перешедшая к сыну), но как носитель, знаток и распространитель «духа времени». Дух этот был по преимуществу французским; оба брата Пушкины были франкофилами (Василий Львович именовал даже своего повара Власа «Блэз»), но улавливали они и передавали своим безусловно лучшее и высшее. И в своей библиотеке, кочевавшей, как впоследствии и пушкинская, с квартиры на квартиру, этот отставной майор и коллежский ассесор в самом деле «Европы целой собрал ум». Эта фраза И. И. Дмитриева предваряла черты пушкинского гения. Когда Пушкина приняли в Лицей, его первый товарищ Пущин убедился: «Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил».