– Вырваться отсюда мне будет непросто, – с сильным акцентом сказал Айгул. – Я ведь вырос, глядя на этот огонь, так что для меня он такая же неотъемлемая часть мира, как солнце или звезды.

– То есть этому огню столько же лет, сколько тебе?

– Нет, доктор Лю. Этот огонь горит с начала эпохи Цин[8].

Лю Синь застыл от изумления и тут же поежился, оттого что на него накатила во мраке очередная волна жара.

Айгул продолжал:

– Знаешь, доктор Лю, я скорее встану на твоем пути, чем соглашусь тебе помогать. Запомни – это не игра. Ты хочешь взять в союзники черта!

Между тем шум за окном нарастал. Директор встал, подошел к окну и сказал, повернувшись к Лю Синю:

– Молодой человек, честно говоря, я считаю, что шестидесяти миллионам, которые управление вложило в твой проект, можно найти лучшее применение. Сам видишь, что дел у нас очень много. Так что до встречи.

Лю Синь вслед за директором вышел из здания на площадь. Сидящие на асфальте забастовщики гомонили заметно громче, а предводитель надсадно выкрикивал что-то, но Лю Синь не мог разобрать слов. Он вдруг разглядел на краю толпы кучку людей в креслах на колесиках. В наши дни редко увидишь несколько таких кресел одновременно, а уж чтобы в них находились хозяева… Каждый из сидевших в креслах горняков лишился ноги, а кто и обеих в результате несчастного случая.

Лю Синь почувствовал, что у него перехватывает дыхание. Он расслабил галстук, торопливо пробрался через толпу, нырнул в машину и поехал, сам не зная куда. В голове у него не было ни единой мысли. Проехав немного, он резко затормозил на вершине холма. В детстве он часто бывал здесь. Отсюда, с высоты птичьего полета, было отлично видно всю территорию шахты. Он вылез наружу и долго стоял неподвижно.

– Что-то ищешь? – раздался голос у него за спиной. Лю Синь оглянулся и увидел Ли Миньшэна. Тот тихонько подошел и остановился позади.

– Вон наша школа, – сказал Лю Синь, показывая на большое здание, где помещались вместе и начальные, и старшие классы. И школьный стадион казался непропорционально большим. Там, в этом школьном городке, они провели детство и юность.

– Еще помнишь что-нибудь? – устало спросил Ли Миньшэн и устроился рядом с ним на камне.

Все помню.

– Поздней осенью, уже ближе к вечеру, небо затянуто и солнце чуть проглядывает. Мы тогда играли в футбол на этом поле, и вдруг все остановились и уставились на школу, на репродуктор на стене… Помнишь?

– Оттуда вдруг зазвучала траурная музыка, а потом прибежал босиком Чжан Цзюаньцзюнь и сказал, что Великий кормчий Мао умер…

– Мы обозвали его контрреволюционером и бросились колотить, а он кричал, что это правда, что он клянется Кормчим Мао. Мы все равно не поверили и потащили его в полицию…

– …Но в школьных воротах остановились, потому что та же мелодия звучала и на улице, и траурная музыка заполняла весь мир…

– И она так и играет у меня в голове больше двух десятков лет. А в наши дни ее звучание означает босоногого Ницше, который выбегает с криком: «Бог умер!» – Ли Миньшэн зашелся хриплым хохотом. – Я в этом просто уверен!

Лю Синь снова обернулся и вгляделся в друга детства.

– И когда же ты до этого дошел? Я тебя просто не узнаю!

Ли Миньшэн вскочил с камня, посмотрел в глаза Лю Синю и ткнул пальцем в серый мир, лежавший у подножья холма.

– Когда же шахта до этого дошла? Ее-то ты хотя бы узнаешь? – И он снова тяжело опустился на камень. – Наши отцы в те дни были такими важными людьми! Взять хотя бы моего. Он был рабочим восьмого разряда[9] и зарабатывал 120 юаней в месяц. Во времена Кормчего Мао – 120 юаней!

Лю Синь не нашелся, что сказать, и, немного помолчав, попытался сменить тему.

– А как твоя семья? Жена… кажется, Шань… но, прости, не помню, как ее зовут.

Ли Миньшэн принужденно улыбнулся.

– Я уже и сам с трудом вспоминаю ее имя. В прошлом году она сказала мне, что едет в командировку, на работе взяла очередной отпуск, оставила дочь со мною и укатила. А через два месяца прислала мне письмо из Канады, что, дескать, не хочет и дальше гробить свою жизнь с грязным шахтером.

– Шутишь? Ты же чуть ли не главный инженер!

– А какая разница? – Ли Миньшэн махнул рукой. – Для нее разницы никакой. Мы все – грязные шахтеры. Ты же помнишь, как все мы стремились выбиться в инженеры?

– То были времена рекордных выработок. Мы носили отцам обеды. Тогда мы впервые попали в шахту. Как же там было темно! Я допытывался у отца и всех остальных: «Как вы узнаете, где проходит угольный пласт? Откуда вы знаете, где нужно бить штрек? И как вам удается на такой глубине прокладывать штреки с двух сторон так точно, что они сходятся?

– А твой отец сказал: «Малыш, никто этого не знает, кроме инженеров». И когда мы поднялись на-гора, он показал на нескольких мужчин в таких же, как у него, защитных касках, стоявших около стенда с показателями бригад, и сказал: «Вот это и есть инженеры». Мы сразу заметили, что они другие. Шеи у них точно были почище.

– Ну, вот мы и исполнили свою детскую мечту. Славы, конечно, не добились, но, по крайней мере, честно выполняем свои обязанности, делаем кое-что полезное и имеем право сказать, что не предали самих себя.

– Прекрати! – неожиданно взорвался Ли Миньшэн и снова вскочил. – Да, я все это время выполняю свои обязанности. Я кое-чего добился. Ну а ты? Ты же витаешь в облаках! Неужели ты всерьез веришь, будто можешь вывести горняков из забоя? Превратить залежи угля в газовые месторождения? Допустим даже, что теория верна и все твои эксперименты пройдут успешно. И что из того? Ты просчитал хотя бы стоимость? И как ты собираешься прокладывать десятки тысяч километров трубопроводов? Ты хоть понимаешь, что мы сегодня не вытягиваем оплачивать железнодорожные тарифы?

– Но ведь это долгосрочная программа. Через несколько лет или даже несколько десятков лет…

– Иди к черту! Мы не знаем, что будет через несколько дней, а ты несешь что-то о десятках лет. Я уже сказал: ты витаешь в облаках. Послушай, ты, сидя в чистеньком кабинетике старого пекинского института, можешь позволить себе мечтать, ну а я не могу. Я живу в реальном мире.

Ли Миньшэн отвернулся и добавил:

– Ах, да, я пришел сказать, что директор велел всемерно помогать твоему эксперименту. Работа есть работа, и я буду ее выполнять. – И он, не оглядываясь, быстро зашагал прочь.

Лю Синь молча рассматривал шахту, где родился, где провел детство и юность, – ее высоченные копры, огромные шкивы на их верхушках, через которые перекинуты тросы, опускающие вниз, в непроглядную тьму, просторные клети, вереницы электровагонеток, разъезжающих туда и обратно через вход в шахту, где работал его отец, состав железнодорожных полувагонов – их всегда было столько, что он не мог сосчитать, – у здания угольного сепаратора кинотеатр и футбольное поле, где прошли лучшие мгновения его юности, огромная баня (ни у кого, кроме шахтеров, таких не было) – в ее бассейне, где вода всегда была окрашена угольной пылью, он научился плавать. Да, он научился плавать там, где не было не только морей и океанов, но даже захудалой речки. А дальше возвышался громадный усеченный конус отвала, где уже больше века накапливается пустая порода, выросший выше окружающих природных холмов; кое-где там вились дымки – это горела отсыревшая под дождем сера… Все черное от непрерывно оседающей угольной пыли. Это был цвет детства Лю Синя, да и всей его жизни. Он закрыл глаза, прислушался к звукам, доносившимся от лежавшей внизу шахты, и время, казалось ему, остановилось.

Ложбина находилась недалеко от шахты; днем было хорошо видно поднимающиеся оттуда дым и пар, ночью – электрическое зарево, а паровые свистки были слышны круглосуточно. Лю Синь, Ли Миньшэн и Айгул стояли посреди этой уединенной котловины. Поодаль, у подножия горы, пастух медленно гнал куда-то стадо тощих коз. Под этой котловиной и располагался тот небольшой изолированный пласт угля, который Лю Синь намеревался использовать для своего эксперимента по подземной газификации. Ли Миньшэн и его инженеры из геологического отдела месяц раскапывали горы документов в своих архивах и все же отыскали то, что нужно.