Но зато хорошо помню, как спустя каких-то пару часов после этого, я бесцельно, в какой-то прострации, шла по такому знакомому ещё вчера, а теперь чужому городу, не веря в то, что всё это на самом деле, и в то же самое время, ни единой секунды не сомневаясь в кошмарной реальности происходящего.
При этом здания, транспорт, деревья, остались целёхоньки, по крайней мере, на первый взгляд, взрывная волна, радиация или что это было, коснулась только людей и животных. Так я думала вначале, когда смотрела на город, в котором прожила с десяток лет, и который был сейчас мёртв и присыпан коричневым пеплом, словно карамельным саваном.
Помню тот холодный ужас, парализующий разум и тело, когда под ним я начала различать контуры людей… Иногда это было неявно, едва различимо, видимо, когда «пепла» было больше, а в некоторых случаях, это было похоже на то, будто несколько человек, тщательно загримированных под «живые» скульптуры, вдруг застыли в неположенном месте или даже прилегли отдохнуть.
Очень страшно было только в самом начале. Когда я встретила своих первых двух или трёх погибших. Я и сейчас их помню: вжавшаяся в угол дома женщина и мальчик лет четырёх, которого она обхватила руками. Я тогда, глядя на мальчишку, у которого, как и у его матери, волосы, одежда, кожа на лице и руках были присыпаны этим странным коричневым пеплом, – ну в точности, говорю же, как бронзовые фигуры на площади в выходной день, – я впервые за долгое время вспомнила про Майки. Даже не знаю почему. Я ведь и до этого встречала мелких засранцев, и ничего такого не чувствовала и не вспоминала, а тут… Может, всё дело в том, что те были живы, а этот окончательно и бесповоротно мёртв? Возможно, я подумала, что и мой братишка, где бы он ни был, мог вот также мгновенно и страшно погибнуть. Наверное, я в тот момент вообще ничего не соображала, потому что иначе обязательно бы вспомнила, что к этому времени Майки, если бы ему удалось выжить, шёл бы пятнадцатый год.
Или всё дело в том, что когда я видела брата в последний раз, ему было примерно столько же лет, сколько и этому мальчугану. Вот мне и показалось, что они похожи… Хотя, с другой стороны, как бы я могла это понять, если мне было видно только половину его лица (другой он прижимался к матери), да и та была покрыта чёртовым этим веществом, который я называю пеплом просто потому, что не зная что это, никак не могу подобрать другого слова.
К концу того страшного дня, я была уверена, что если и не конкретно эта пакость погубила наш город, а может и всю страну, а то и весь мир, то уж немалое к этому отношение имеет точно.
И я не помню, сколько простояла у того дома, глядя на женщину и ребёнка. Особенно на ребёнка. С таким инстинктивным страхом чего-то неведомого и ужасного он обхватил её колени, безотчётно стараясь найти защиту у матери! Так рельефно липкий, кофейный пепел обрисовывал его тонкую шейку и маленькие, острые лопатки, что я не могла двинуться с места…
Это были мои первые, которых я не забуду никогда. А я ведь не самого робкого десятка, между прочим. Чтобы там не говорили, а я Джеки Айс, и жмуриков разных за свои двадцать шесть лет, повидать успела.
С почившей бабулей Энни, например, что откинулась прямо за рулём своего седана, я провела даже несколько часов. Она забрала меня с летнего лагеря, потому что больше было некому, и везла домой, в лоно моей дорогой, любящей семьи. И когда я поняла, что с бабулей что-то не так, а спидометр показывает около 70, – я не растерялась и смогла остановить машину, хотя и не слишком умело, жёстко съехав в кювет, и приложившись лбом о приборную доску. Может, конечно, в этом и нет ничего такого, да только мне на тот момент, было что-то около семи или восьми лет.
А с одним жмуром, представьте, я даже проснулась однажды. Мне долго потом вспоминалось его нежно-фиолетовое лицо, на треть погружённое в лужу зеленоватой блевотины. Передоз у чувака случился, будь он не ладен.
А ещё была хорошо знакома с девочкой, типичной маминой дочкой, которая после отвязной рейв-вечеринки, неаккуратно закинулась чем-то и решила, что умеет летать. Ну и полетела с этой печально известной 25-этажной высотки, в подвале которой и была тусовка. Были и другие, которые не произвели особого впечатления и потому я их почти не запомнила.
А то, о чём рассказала, конечно тоже было страшно: и видеть, как рот бабули Энни уехал вдруг на сторону, а сама она со сдавленным хрипом валится на руль; или проснуться рядом с парнем, рука которого настолько холодная и твёрдая, что понимаешь сразу и окончательно: это не может быть живым; и увидеть своими глазами, что осталось от симпатичной девчонки после падения с высоты, страшно это, разумеется, но всё же как-то не так что ли… Я потом много думала почему, и мне кажется, это от того, что предыдущие смерти при всей своей трагической внезапности, всё же по-человечески объяснимы и… понятны, что ли… А эти, мои первые после катастрофы… Нет, не могу такое выразить словами, это нужно увидеть так же близко и в тех же условиях, нужно почувствовать это, ощутить себя попавшей в сраный постапокалиптический ужастик, и в то же время отдавать себе отчёт, каждую минуту, каждую долбанную секунду, что ни хрена это никакой не фильмец, а всё это происходит с тобой на самом деле сейчас, и нет никого рядом, и страшно так, что ты даже не можешь кричать. А просто стоишь и смотришь… На их неподвижные тела, на лицо женщины с застывшим в глазах, нет не ужасом, не страхом, – удивлением. И я всё думала, куда она шла с ребёнком в такое время, почему оказалась на улице, и что увидела там, куда смотрела?
Её напряжённые, с вздувшимися венами руки, которыми она прижимала к себе своего сына, я и сейчас помню во всех подробностях. Средней длины пальцы без маникюра, с коротко обрезанными ногтями и тоненькое обручальное кольцо на левой руке. А ещё запомнился лежавший недалеко от ребёнка детский рюкзачок с желтыми миньонами на нём.
Почему-то эта вещь с дурацкой аппликацией выглядела не менее жутко, чем всё остальное. А всё потому, что жёлтые миньоны под этим буро-коричневым налётом, потеряли свою яркость и совсем не казались забавными. Скорее зловещими. Да и вообще, я много чего видела с тех пор, хотя времени прошло и не так уж много, но не знаю, что может выглядеть более жестоким и тоскливо-безнадёжным, чем одиноко лежащий в серо-коричневом пепле детский рюкзачок… Он был как символ, знаменующий то самое начало конца света.
И когда я всё-таки ушла оттуда, медленно, с большим трудом передвигая тяжёлые, негнущиеся ноги, я всё оборачивалась на ту женщину с мальчиком, и тот рюкзак, которого уже почти не было видно под слоем того странного пепла, но я точно знала, что он там есть и кажется, плакала.
Пока не наткнулась на мужчину с собакой, который лежал прямо посредине тротуара, свернувшись калачиком и спрятав лицо под полой пиджака, словно это могло его спасти. В правой его руке, был крепко зажат собачий поводок. Это был крупный, рослый человек и тем противоестественнее казалась эта его детская, беззащитная поза с подтянутыми к подбородку коленями и спрятанной под пиджаком головой. Собака лежала рядом, скорбно вытянув к хозяину длинную морду и уложив её на передние лапы. Когда я резко остановилась возле них, поднялась облако глинистой пыли, и сейчас она медленно кружилась в воздухе и плавно, очень плавно оседала на волосах человека, его пухлом кулаке, сжимающим поводок, и на висячих ушах собаки. Это напоминало безумие в его чистом виде. Это просто не могло быть правдой… И выдержать это дольше уже просто не было сил. И вот тогда я закричала. Я кричала долго. Я кого-то проклинала и кого-то звала. И не замечала, как мои руки, которыми я кому-то грозила, стали странного, коричневого оттенка.
После истерики, я всё хватала ртом воздух, потому что начала задыхаться. Я даже успела подумать с облегчением, что это конец… И клянусь всем, чем угодно, что на свете ещё не было человека, настолько же готового к смерти, как я в тот момент. Но я не умерла… По странной, невообразимой прихоти судьбы, я жива до сих пор. Только вот благодарить за это кого-то, мне ни тогда, ни сейчас не приходило в голову.
