Его исторический оптимизм был одобрен улыбками отца и деда.
И Луковы пошли дальше — через пустырь, к парку, по центральной аллее. Лешка взмахнул рукой и повернул налево. На следующем повороте ушел Паша. А затем и Алексей Павлович свернул на тропинку, зажатую меж кустов.
Вскоре позади него появился знакомый розовощекий бегун. Даже еще более розовощекий от утреннего морозца. Ритмично испуская изо рта белые облачка пара, он послал традиционный доброжелательно-предупредительный клич:
— Дорогу, папаша!
Алексей Павлович привычно сошел с дорожки, прижался к кустам. Бегун, приближаясь, благодарно улыбнулся:
— Спасибо, дедуля!
Но вдруг у Алексея Павловича зачесалась переносица. Да-да, он вновь ощутил тот самый необъяснимый феномен и неотвратимый симптом, бороться с которым было бесполезно. В глазах его зажегся упрямый — пожалуй, даже слегка безумный — огонек. Алексей Павлович — будто его бес толкнул в бок! — ступил на дорожку и пошел своим путем.
Это показалось бегуну забавным, он засмеялся:
— Что, дедуля, посоревнуемся?
И легко настиг Алексея Павловича. Но обойти его не мог из-за кустов. Бегун дышал в спину Алексею Павловичу, а тот даже не обернулся, только прибавил шаг.
— Дорогу! — бегун уже был раздосадован.
Его идеальный ритм движения сбивался неожиданной и нелепой помехой.
— Дорогу давай, дед!
И тогда Алексей Павлович побежал.
Бегун притормозил от изумления. Потом рванул за ним.
Двое бежали по дорожке. И если у молодого лицо как-то посерело и даже постарело от раздражения, то лицо старого, наоборот, засветилось отчаянным азартом молодости. Он летел вперед и вперед, сбросив груз лет и бед, словно несла его на своих крыльях неведомая живая сила.
И бегун дрогнул. Остановился, повертел общеизвестным манером палец у виска. Свернул на боковую дорожку.
Но Алексей Павлович этого не видел. Он бежал, бежал, бежал, не оглядываясь, не утирая пот, задыхаясь, но улыбаясь улыбкой счастливой и молодой…
КИНОКОМЕДИИ
Однажды двадцать лет спустя
Дальний гудок парохода пролетел и затих над спокойной рекой. С берегов ее начинался и не спеша поднимался вверх по пологим холмам старинный город — один из многих городов, собравшихся в самом сердце России, недалеко от Москвы.
Старина в нем была представлена золотящимися куполами, тихими улочками, витыми колонками ворот деревянных домиков. А современность — забранными в стекло и алюминий корпусами комбината, широким асфальтом новых проспектов и светлой школой в окружении молодых березок.
В классе за столом у окна сидела молодая симпатичная женщина и сосредоточенно кивала, слушая строгий голос учительницы:
— Да, мамаша Круглова, с вашей Валентиной трудный случай. Очень трудный. Надеюсь, мамаша Круглова, вы псе поняли?
Строгая учительница в строгом костюме и строгих очках строго смотрела, ожидая ответа.
— Все, все! Поняла, поняла! — Круглова клятвенно прижала руки к груди.
— Хорошо, Надежда Павловна, — чуть смягчилась учительница. — Так что объясните, пожалуйста, Валентине, о чем следует думать в семнадцать лет: об аттестате зрелости или о любви.
— О любви! — неожиданно ответила Круглова на этот риторический вопрос, вовсе не требовавший ответа.
— Что-о? — дружным хором изумились учительница и все участники родительского собрания.
— Ой, мамочка, об аттестате! — исправила ошибку Круглова. — Конечно, об аттестате. Можно выйти?
Она пробежала по лестнице… и очутилась в другом классе. На другом родительском собрании.
— А, товарищ Круглова, здравствуйте, здравствуйте! — грозно приветствовал ее толстяк с указкой. — Я утверждаю, что вы лентяй, товарищ Круглова!
— Ой, мамочка! — опустилась на парту Надежда Павловна.
— То есть ваш сын Петр — лентяй! — уточнил толстяк. — У вас прекрасные способности, товарищ Круглова… то есть у вашего сына Петра. Но вы бездельничаете, вы лентяйничаете, и потому законных по вашему уму-разуму пятерок не видать вам, товарищ Круглова… то есть вашему сыну Петру!
Толстяк закончил тираду и умолк, отдуваясь.
— Я поняла, я постараюсь… то есть мой сын Петр постарается… — Она запуталась и опять по-ученически подняла руку. — Можно выйти?
— Олечка Круглова — гордость нашего восьмого «А», — говорила учительница в очередном классе. — Отлично учится, старательна, помогает товарищам…
Надежда Павловна счастливо улыбалась. И все родители улыбались, глядя на нее. И учительница смущенно улыбнулась.
— Как интересно получается: если ученик плохой, о нем можно говорить часами, а если хороший — так вроде и сказать нечего…
— А тогда и не надо говорить, — еще шире улыбнулась Круглова. — Спасибо вам большое! — И подняла руку: — Можно выйти?
Очкастый, вихрастый и худющий учитель кричал так, что Надежда Павловна испуганно вжималась в парту.
— И выдумкам ее нет конца! И выходкам ее нет края! А
что она сегодня устроила — ваша Маша! Маша ваша! А? Запуск спутника!
— С кошкой на борту? — тоскливо уточнила Надежда Павловна.
— На этот раз без кошки! Целый час по спортзалу летала какая-то банка, и никто не мог ее остановить!
— Надо же, девчонка, а вся — в отца! — вздохнула Надежда Павловна. — Я ей велю, чтоб больше не смела эти банки…
— Нет! — перебил учитель, и очки его сверкнули. — Пусть опять запустит! Я должен сам решить эту загадку!
И наконец был класс, где и родители помоложе, и учительница совсем юная.
— Надеюсь, — сказала она, — вы теперь поняли, как это важно: самый первый класс. Так что если вопросов больше нет…
— Есть вопрос! — подняла руку Надежда Павловна. — Вы про всех сказали, а про Иру Круглову…
— Про Иру мы поговорим отдельно, — недовольно перебила учительница. — Если вопросов нет, всем спасибо и до свидания!
Родители поспешили к дверям, а Надежда Павловна подошла к окну.
Во дворе школы сидели на скамейке мальчишка лет пяти и парень в солдатской форме. Солдат покачивал детскую коляску. Она была нестандартной формы, похожая на белый кораблик, а на боку ее, как на кабине шофера дальних рейсов, были нарисованы алые звезды. Десять звезд.
— Юра! — крикнула Надежда Павловна. — Тебе что, отпуск дали, чтоб люльку качать?
— Скажи ему, мама, скажи! — с обидой крикнул пятилетний. — Ты мне Митеньку поручила, а он…
— Да соскучился я по всем по вам, чудики, — улыбнулся солдат Юра.
Надежда Павловна отошла от окна. Юная учительница, с которой они остались в классе вдвоем, возмущенно сказала:
— Мама! У меня первая практика, я волнуюсь! А ты, мама, вопросы… Про Иришу я все уже дома рассказала.
— Дома — одно, а на людях хорошее про дочку вдвойне приятно услышать! — усмехнулась Надежда Павловна.
Учительница засмеялась нехитрой маминой хитрости и взяла портфель.
— Пошли, тебе в Москву собираться…
— Волнуюсь я, Наташенька, — призналась Надежда Павловна. — Двадцать лет ребят не видела… Потом вопрос этот…
— Глупый вопрос! — категорически заявила Наташа.
— Может, и глупый… А — жизненный!
Надежда Павловна задумчиво посмотрела в окно.
И, как бы следуя за ее мысленным взором, приближались белокирпичными контурами окраины новой, бесконечно огромной Москвы. В этом приближении нас сопровождал голос ведущего телепередачи:
— «Что вы уже сделали в жизни и чего еще вы в жизни ждете?» — таков, как вы знаете, дорогие телезрители, традиционный вопрос, который мы задаем участникам передачи «Страна москвичей».
Москва все приближалась — широкими проспектами, многолюдными площадями, потоками машин.
