Вера вложила фотографию в конверт и собралась было уходить с почты. Но не выдержала, присела у стола, достала из конверта письмо и взволнованно углубилась в изложение повести жизни одинокого геолога.

2

В воскресенье комендант Фролов в неизменной тельняшке и трусах прибрался в своей комнате общежития. Он смахнул тряпкой пыль со стола. Аккуратно расставил вокруг него стулья. Подровнял книги на полке. Прошелся ладонью по одеялу идеально, «под ниточку» застланной кровати.

Послышался свисток: на тумбочке закипел электрочайник. Фролов выключил его, включил утюг, достал из тумбочки заварной чайничек и железную коробку с чаем, засыпал заварку, залил кипятком и накрыл чайничек салфеткой настаиваться. Затем он расстелил на столе брюки и принялся выводить утюгом лезвия «стрелок».

Во всем, что делал Фролов, ощущались его любимый флотский порядок и сноровка продолжительной холостяцкой жизни.

Пытался он навести этот самый флотский порядок и во вверенном ему общежитии. Пытался все минувшее лето. Но не вышло: то ли он чего-то еще не понимал и не умел, то ли лето не самое подходящее время для наведения порядка. Отпуска и колхозы похищали людей из цехов. Подводили смежники, у которых были свои отпуска и колхозы. Терроризировали зарубежные заказчики, у которых этого не было, но были свои — глубоко чуждые нам — представления о сроках и договорных обязательствах.

В общем, производство трещало по швам. А как говорил друг Фролова замдиректора Илья Ефимович, «когда горит производство — быт позабыт»! Фролов с этим не соглашался, отлавливал крайне занятого друга где только мог и приставал как с ножом к горлу: ремонт, кухня, учебная комната… Илья Ефимович, подчиняясь его напору, давал Фролову обещание все сделать. Потом твердое обещание. Потом — самое последнее обещание. И наконец — клятву.

Дав обещание. Илья Ефимович не выполнил его, попытавшись уговорить Фролова, что все равно вот-вот сдадут новое общежитие. Дав твердое обещание, Илья Ефимович умчался в зарубежную командировку: никто лучше его не умел уговаривать заказчиков подождать со своими дурацкими сроками. Самое последнее обещание Беленькому помешал выполнить вечный соперник первый зам Чубарев, приковав его в конце квартала к цехам, заваливавшим план. А уж дав Фролову клятву, Илья Ефимович уехал в отпуск — заслужил.

Вчера, в субботу, он вернулся, и мрачный Фролов водил утюгом по брюкам, прокручивая в уме схему последнего решительного разговора с руководящим другом в понедельник.

В дверь постучали. Он поспешно натянул недоглаженные брюки и пошел открывать. Это была возмущенная Лариса Евгеньевна с каким-то плакатом в руках.

— Вот! Полюбуйтесь! Только что сняла с двери «красного уголка».

Фролов удивленно глянул: на плакате был изображен он сам, довольно похожий, в тельняшке, клешах, со шрамом через щеку, в пиратской косынке на голове и с большим рупором, из которого вылетали одни восклицательные знаки. Под рисунком имелись стихи:

Обещать горазд и рад

Наш отчаянный пират!

Но на деле — слаб и робкий:

Нет ни кухни, ни учебки!

— Ага! — Лицо Фролова потемнело. — Кто художник?

— Это Лаптева! — уверенно заявила Лариса Евгеньевна. — Я вас предупреждала, эта Лаптева…

— Лаптева так Лаптева, — перебил он. — Давайте эту художницу!

— Сейчас, сейчас… А стихи — это точно Зелинская…

— Давайте обеих! — скомандовал Фролов. — И срочно соберите совет общежития!

Сладкий послеотпускной воскресный сон замдиректора Беленького был прерван разрывающимся звонком. Фролов звонил у кожаной с металлическими звездочками двери, не отпуская кнопку, пока не выглянул испуганный Илья Ефимович в полосатой пижаме.

— Собирайся! — опередил все его вопросы Фролов.

— Куда? — сонно протирал глаза Илья Ефимович.

— В общежитие. Люди ждут.

Из глубины квартиры донесся голос жены Ильи, тихой женщины Сонечки, посвятившей свою жизнь делу домашнего служения своему кипучему мужу.

— Что случилось, Илюша? Кто там?

— Не волнуйся, Сонечка, это наш Витенька! — крикнул Илья Ефимович, все еще не впуская Фролова в квартиру. — Ему в воскресенье не спится, так он решил и нас разбудить. Ты же его знаешь, он у нас весельчак!

— А-а, — отвечала жена, — здравствуй, Витя! Заходи, я сейчас оденусь…

— Спасибо, Соня! — крикнул Фролов. — Не хлопочи, я только на минутку.

— Да-да — подхватил Илья Ефимович, — он только заскочил, пошутил и пойдет дальше.

Фролов сгреб друга за пижаму и сказал негромко, но внятно:

— Целое лето ты кормил меня обещаниями. Теперь все! Сейчас пойдешь со мной и сам лично пообещаешь людям. Последний раз и с точными сроками.

— Пусти, щекотно! — отбивался Илья Ефимович. — Никуда я не пойду!

— Не пойдешь — понесу!

Фролов не выпускал Илью из железной хватки. И по глазам его было видно, что этот выполнит свою угрозу — понесет.

Илья Ефимович обмяк и сказал покорно:

— Дай хоть одеться.

Фролов выпустил его. Илья Ефимович пошел в квартиру. Фролов неотступно, как статуя командора, двигался за ним. На пороге комнаты Илья Ефимович не удержался и шепнул другу с привычной игривостью:

— Только, Витенька, уговор: Сонечке ни слова, что мы идем к девочкам. Она этого почему-то страшно не любит!

Илья вел свои золотистые «Жигули» очень ловко, с лихим пижонством. Но Фролов на это не реагировал, мрачно глядел вперед, и только вперед.

— Ай-яй-яй, — укорял Илья. — я думал, устрою друга детства на хорошую работенку, он мне спасибо скажет, а он… Ни сна тебе, ни отдыха! Не-ет, Витенька, уволю я тебя, в шею выгоню.

— Вот тогда я тебе и скажу большое спасибо! — Пообещал Фролов. — А пока не уволил, я тебя предупреждал: покоя от меня не жди — я человек морской!

— Ты человек тупой! Не можешь усвоить простую истину: мы сдаем новое общежитие весной…

— До весны доживем, — перебил Фролов. — А сейчас выполняй обещания — или у тебя будет веселая жизнь!

— Ви-тя, — простонал Илья, — ты ребенок! За срыв на главном корпусе генеральша даст мне по шее, за склады — вмажет по спине, за реконструкцию цехов — двинет мне еще ниже… А за общежитие — максимум на ковер в фабком. Разумно.

— Нет, очень глупо, — убежденно сказал Фролов. — В общежитии — люди, работники. А без работников хрен цена всем твоим цехам и складам!

— Солнце мое, а ты, оказывается, демагог, — прищурился Илья. — Вырастил, называется, на свою голову… Давай лучше о чем-нибудь лирическом. Что-то ты к нам совсем в гости не заходишь? Новых друзей завел? — Илья хихикнул. — Или подруг?

— Нет, — коротко ответил Фролов.

— И зря! — Илья посерьезнел. — Знаешь, хватит уже одному небо коптить…

— Илья! — с угрозой оборвал Фролов.

— Что Илья, что? — Он вздохнул. — Витя, я все понимаю… Но пойми и ты наконец: не от тебя одного жена ушла.

— Она не ушла, — глухо сказал Фролов. — Она сбежала, когда я был в море. Когда я после вахты пел с ребятами в кубрике хорошую песню: «Пусть и штормы и торосы, верно ждет жена матроса»… Все, больше я эту песню не ною. И петь не буду. Никогда!

Шрам на его щеке дернулся, и он умолк.

Все было так, как он сказал. То есть, конечно, трудно утверждать, что жена ушла именно в тот момент, когда он пел в кубрике свою хорошую песню. Может, это произошло раньше, а может — позже. Но так или иначе, произошло. И поход-то был недолгим и недальним, всего неделю. А вернулся из похода он уже в пустую квартиру. И хороню, что в пустую, понял он. Не сразу, а потом, когда чуть отошел от первого удара, он подумал и понял: хорошо, что не успели завести детей.

Она уехала с залетным гастролером, артистом концертной бригады, слегка потрепанным жизнью, но все еще импозантным и речистым завсегдатаем провинциальных салонов. Все — как в пошлых романах. А впрочем, разве пошлые романы не есть отражение пошлости жизни?