«ЖДУ В «ШАНХАЕ»! ЖДУ ВЕЧНО!»
Но она далеко отсюда. Она не увидит мой клочок бумаги. Не прочитает. Не придет. Да наверно, если бы и не далеко, если бы и увидела, если бы и прочитала, все равно бы не пришла.
И потому, может, надо написать совсем иное:
«ИМЕЕТСЯ ОДИН БИЛЕТ ДО МОСКВЫ».
И повесить эту записку на дерево, а с него снять другую:
«ПРОДАЕТСЯ ДОМ, УЛ. ПОДГОРНАЯ. 7».
И пойти на эту наверняка тихую улочку и поселиться насовсем в этом благословенном краю, где шумит синее море, где парят белые чайки, где растет удивительное дерево, помогающее людям найти друг друга…
Минутку! Что значит — насовсем поселиться? Разве гам написано «дарится» дом? Нет, там написано «продается». За деньги. А денег, вырученных за билет до Москвы, подозреваю, не хватит на дом в Коктебеле.
Нет, не знаю я, что мне написать. Не знаю, какое послание доверить надежному дереву-почтальону.
А ветер осенний крепчает. А серые волны растут.
И на осиротевшем стволе старой акации уже белеет всего лишь один, накрепко пришпиленный, но все еще безответный крик души:
«Я, СЕРГЕЙ АРСЕНОВ, ПРИЕХАЛ! ВСЕ, КОМУ Я НУЖЕН, ГДЕ ВАС ИСКАТЬ?»
Я подхожу к дереву и оставляю на этой записке свои координаты.
1986
Ну что сказать…
Поезд вечернего метро летит светящейся стрелой в темноте тоннеля. Кто читает книгу, кто беседует с соседом, кто утомленно клюет носом. А я смотрю на небольшой железный ящичек в стене с надписью: «Экстренная связь с машинистом».
Да, все-таки метро — самый совершенный вид транспорта. Вот в трамвае, в троллейбусе — там, наоборот, таблички «Разговаривать с водителем категорически воспрещается!» А здесь — пожалуйста. Не только не запрещают, но даже приглашают потолковать с машинистом. Только нажмите черную кнопку с надписью «нажмите» — и говорите себе в решеточку с надписью «говорите».
Но только что я ему — машинисту — скажу?
Может, просто рассказать, что вот я еду домой после напряженного трудового дня. Поработал сегодня неплохо. И настроение хорошее, только устал немного. Нет, даже здорово устал. Потому что работы до черта, а я, увы, далеко уже не мальчик. Хотя этого никак не желает понять наш завотделом и посылает меня то туда, то сюда за всякой ерундой, словно мальчика на побегушках…
Впрочем, что это я — все о себе да о себе? Очень это интересно слушать машинисту! У него наверняка хватает своих забот.
Но тогда что же я ему скажу?
Вот, надо как раз и спросить его о его заботах. Узнать, как соблюдается график движения, как насчет безаварийности в работе… Или нет, лучше расспросить его, как он поживает, как здоровье, как семья… А если у него нет семьи? Или была, но распалась, и я ему своими бестактными вопросами — только соль на рану… А может, вообще машинист — женщина? Ну, если он — женщина, тогда в принципе совсем другой разговор…
Хотя о чем я еще размышляю? Тут же все написано ясно: «Экстренная связь с машинистом». Экстренная, то есть срочная, то есть только тогда, когда не поговорить просто нельзя, когда уже молчать совершенно не можешь… А я? Я тоже не могу молчать!
Да, но что я ему конкретно скажу?
О, например, я могу рассказать, что она мне вчера сказала… И это после двенадцати лет совместной жизни! Нет, про нее лучше не надо, про нее не смогу спокойно, только разнервничаюсь, раскричусь, никакого разговора не получится… Лучше я ему — про сына. Вот уж действительно не сказать нельзя! Растил его, лелеял, надеялся, и несмотря на все, что я для него сделал, он устраивает в школе… Нет, не могу! Это тоже не расскажешь так, на расстоянии, через микрофон. Вот если бы поговорить с машинистом с глазу на глаз…
Ну и что бы я ему, интересно, сказал?
Не знаю, ну толком не знаю, но ящичек на стене так и манит, так и зовет: «нажмите»… «говорите»… «нажмите»… «говорите»… А что, если просто признаться ему, что и детстве я тоже мечтал стать машинистом? Только, конечно, не метро — я тогда жил в городке, где метро и в помине не было. Зато недалеко от моего дома был железнодорожный полустанок, и я мечтал стать машинистом паровоза. Я снился сам себе — в паровозной будке, мускулистый, чумазый, в промасленной спецовке, ловко управляющий рычагами и колесами, уверенно глядящий в набегающую даль, только глаз чуть прищурен, чтоб не попали угольные пылинки.
Где тот полустанок, где тот паровоз, где я…
Я еду в метро, но вовсе не машинистом, а обычным пассажиром, и у меня совсем не та профессия, и завотделом считает меня мальчиком на побегушках, а когда я прихожу домой после двенадцати лет совместной жизни, она мне выдает такое, а сын, несмотря на все, что я для него сделал…
Стоп! О чем это я опять? Сам не понимаю, но ведь надо же, необходимо же мне поговорить с машинистом! Ведь это не так часто предлагают, да еще совсем просто: нажмите — и говорите сколько и что душе угодно. Ведь чаще наоборот: поговорить не с кем, все на своем замкнулись, каждый сам на себя зациклился, а если и говорит о чем, так как раз о том, что поговорить совершенно не с кем…
Нет, не имею я права упускать такую возможность, должен я с ним поговорить.
Но что же, что я все-таки ему скажу?
Да что-нибудь, что угодно. Ему, наверное, там в кабине скучновато, ему хочется услышать живой человеческий голос. А то ведь сам он что — целый день твердит одно и то же: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…»
Все, я наконец решаюсь. Я протягиваю руку. Я нажимаю кнопку. Нажимаю еще раз. Еще нажимаю. Жду ответа…
Ответа нет. Переговорное устройство не работает.
Ну и хорошо. Вот и ладно. Мне, честно говоря, даже стало как-то легче.
Нет, ну правда, ну что бы я ему сказал?
1985
Таинственно звенит хрусталь
Я пересматриваю содержимое моих карманов один раз в год. Тридцать первого декабря. Хотите — верьте, хотите — нет. Но врать мне ни к чему, ведь ни о чем, кроме моей лени и безалаберности, это не говорит.
Впрочем, если честно, то дело здесь не только в указанных недостатках. Просто для меня это — ритуал. Таинственный. Священный. Немного потусторонний.
В эти предновогодние минуты я вызываю тени прошлого. Яснее вижу настоящее. И даже слегка проникаю в будущее.
Я достаю из шкафа три своих костюма. Я вытряхиваю на стол из двадцати четырех карманов — двенадцать пиджачных и двенадцать брючных — их разнообразное содержимое.
Воспоминания…. Радостные и грустные… Сбывшиеся мечты… Надежды, которые никогда не осуществятся…
Я освобождаю на столе чистое пространство. Сюда ляжет все, что уйдет со мной в новый год.
Я ставлю мусорную корзину. В ней останется то, что должно остаться.
Два предмета уверенно ложатся на стол. Записная книжка и авторучка. Уже много лет они кочуют из кармана в карман, из года в год. Прежде с ними путешествовала и расческа. Но последнее время она мне ни к чему.
Маленький календарик. Он всегда улетает в корзину. Триста шестьдесят пять дней, которые не повторятся.
Красные кружки дней рождения. Я переношу их на новый календарик. Не все. Некоторые исчезнут. Как исчезли адреса из записной книжки. Как забылись глаза и волосы.
Пробитые талоны — трамвайные, троллейбусные, автобусные… Маленькие свидетельства моего большого уважения к общественному порядку.
Счастливый билет. Правда, это уже подтвердить невозможно: цифры совсем стерлись. Она была не очень сильна в математике. Может, сумма первых трех цифр вовсе и не равна сумме трех последних. Но все равно билет не может не быть счастливым, раз его дала мне она. Иначе как я найду ее в новом году?
Старинная монета — медная, тяжелая. Помогает мне решать сложные житейские проблемы. Пойти в кино или пойти спать? Съесть яичницу или омлет? В таких случаях я щелчком подбрасываю монету: орел или решка? Метод не слишком научный, но избавляет от лишнего напряжения мозговых извилин.
Два письма из двух журналов — рецензии на мой рассказ. Один рецензент скорбит: «Литературные достоинства погубила избитая тема». Другой сокрушается: «Даже наличие любопытной оригинальной темы не может скрыть отсутствие литературных достоинств». Очень уважаю наших критиков за умение по-разному, но одинаково точно смотреть на вещи. Ведь в главном они сошлись — рассказ не напечатан.
