Разрушенных домов не было видно, лишь наклонно вздыбились плиты взорванного немцами моста и на берегу реки видны были штабеля, как потом сказали, немецких авиабомб. Провал моста уже был перекрыт бревенчатым настилом, сооруженным нашими саперами.

Нас разместили в каменном доме с оштукатуренными стенами, в нем была ванна, кафельная плита, действовал водопровод и канализация.

Мама пришла в восторг от этого и первым делом выкупала меня.

Прохожих на улицах было немного, в основном, женщины. Удивили их светлые пальто, довольно открытые туфли, и это – зимой. Правда, на тротуарах, ровно выложенных кубиками из камня, не было снега.

Какое-то время действовал комендантский час. По ночам слышался мерный шаг наших солдат. Они грубыми голосами отрывисто пели:

Папа сказал – так нужно, случаются обстрелы «недобитками» из леса. Все должны знать, что порядок будет обеспечиваться решительно.

Переход к мирной жизни происходил здесь удивительно быстро. Злых и недовольных лиц не было видно, жители старались услужить новой власти. Маму называли «госпожа», подсказывали, где можно купить продукты и нужные вещи.

Однажды к нам пришли двое солдат с большими чемоданами. После разговора с папой они ушли. Вскоре появился человек в пальто и шляпе. В руке он держал листок бумаги и требовательно что-то говорил папе. Оба вышли на веранду, там по этому листку читали и проверяли вещи в чемоданах. Потом человек, вежливо подняв шляпу, попрощался, легко поднял чемоданы и ушел. Из разговора родителей я услышал, что солдаты набрели на погреб с открытой дверью во дворе пустующего дома. Мама сказала:

– Ребята вещи и рассматривать не стали, сразу рассказали о находке. Кстати, у этого типа в списке третьими были записаны галоши.

Это было сказано для меня. Я отказывался надевать галоши на свои валенки. Такие галоши связками лежали в машине «Военторга» и противно пахли резиной. У них была малиновая подкладка, она меня раздражала. Никто не брал эти галоши.

Какое-то время я ходил в необычную школу. Может, это была и не школа – чем-то нужно было занять детей в создавшейся ситуации.

Там в первых рядах сидели малыши, дальше – те, кто умел читать, на последних партах – кто совсем не слушал учителя, а занимался своими делами. В углу класса на полочке лежали две розги, толстая и тонкая. Ими учительница била по рукам тех, кто очень шумел.

Меня она не трогала.

Я не понимал, что она объясняла, и рассматривал книгу, изданную еще до войны на чешском языке. В ней увидел рисунок, где человек, по виду – «буржуй», пил из маленькой чашки, а над его головой (так он мечтал) парила большая кружка. На другом рисунке человек рабочего вида пил из большой кружки, а над его головой висела маленькая чашка. Так здесь представляли интересы богатых и бедных. Им было непонятно, что жадный «буржуй» отберет у рабочего кружку и уж точно оставит себе и маленькую чашку.

А потом я заболел скарлатиной. В больнице нас опекали монашки в черной одежде, на головах они носили белые угловатые капоры. В палате я находился с взрослыми, все рассматривали журналы со смешными картинками. Журналы до нас листали многие года разные больные. По утрам приходил врач в военной форме, в белом халате.

Моей встревоженной маме он сказал:

– Сейчас проще, появился пенициллин, он лечит от всего.

Вскоре я поправился, и мама забрала меня домой. Папы дома не было, ремонтную базу направили в сторону озера Балатон, там шли последние бои с фашистами в Венгрии.

Весна здесь началась рано. В конце марта уже зацвели некоторые деревья. К дому, где мы жили, примыкал сад. За ним в убогом сарае жил старый человек со злым лицом и мальчик такого же возраста, как я. Его звали Михай. Он научил меня первым словам и фразам на венгерском языке. Познакомился я и с другим мальчиком, Иштваном. Он напомнил мне Витю из Бетелево – такой же выдумщик, но более активный и резкий в действиях. Иштван все время ходил с рогаткой и стрелял по всему, что двигалось. Он повел меня к больнице, где лечились наши солдаты. За забор больницы выливали всякие отходы, туда приходили крысы, и Иштван расстреливал их из рогатки. С ним можно было попасть во всякую, но, уж точно, интересную историю.

Мы обошли все окрестности, и везде Иштвану было что рассказать. Что из бомб, которые оставили у реки немцы, можно вывернуть запал для того, чтобы глушить рыбу. Что летом можно пролезть под сетку ограды бассейна возле замка и бесплатно купаться, сколько захочешь. Что на площади у моста продают жареную кукурузу и сахарную вату.

– Но нужны деньги, – задумчиво сказал Иштван.

Мама могла дать деньги, но пришлось бы ответить на так много ее вопросов, что пропадал бы интерес к любому лакомству.

Я знал, что в столе у папы есть кошелек, в нем были разные монеты. Там были рубли с надписью на ободке «Банк РСФСР. 1924», монеты с видом замка, медаль с профилем старика и надписью Gindenburg. Рубли остались от родителей папы, остальное как-то образовалось. Я взял из кошелька венгерские монеты с дырками, и мы с Иштваном съели по сахарной вате. Мой авторитет у него явно возрос.

Из соседнего дома к нам стала приходить женщина, звали ее Регина. Она помогала маме и учила ее откармливать гуся. На это страшно было смотреть. Гусю силой запихивали в глотку кукурузу. Он уже не мог глотать, мотал головой, чтобы не задохнуться, но Регина била по клюву, чтобы продолжал есть.

Я возненавидел ее. На мои просьбы не мучить птицу, мама ответила, что здесь это делают издавна, а гусиный жир, смалец, очень полезен. У нас потом стояло банок пять этого смальца.

Мама за последнее время сильно располнела, сказала, что ей нужно будет лечь в больницу, за мной будет присматривать Регина, и к ней нужно относиться с уважением.

Однажды ночью улицы осветились ракетами, послышались громкие крики, отдельные выстрелы. Мама сказала:

– Это – победа! Война закончилась, скоро приедет папа.

На следующий день к главной площади города направилось много людей. Колонна скрипачей-цыган играла «Интернационал».

Спустя какое-то время через город прошли возвращающиеся части нашей армии, их цветами и улыбками встречали жители Ужгорода.

На нашей улице появились новые люди. Из концлагеря вернулась семья истощенных евреев с остриженными головами. Регина сказала маме, что они были на пороге крематория, спасли наши войска. Их звали Мошковичи – две женщины и девочка, младше меня. Когда у них отросли волосы, обнаружилось, что они очень красивые люди. Позже они пришли к нам, разговаривали с мамой.

Я познакомился с мальчиком из русской семьи, она жила здесь давно. У Кости, так звали мальчика, были чудесные игрушки: автомашины, железная дорога с паровозом и вагонами. Одно смущало – на многих из них была изображена свастика. Если бы мама об этом узнала, она запретила бы мне ходить к Косте.

Папа приехал к рождению моей сестры Ани, мы пошли проведать ее. Аня посмотрела на меня внимательно, видимо, оценивая возможную опасность моих поступков по отношению к ней.

В один из дней к нам пришел Милош Вайс, офицер чешской армии и владелец дома, где мы жили. Он обсуждал с папой дальнейшее наше проживание в этом доме. Вайс здесь жить не собирался.

То ли нельзя было тогда оформить нужные бумаги, то ли папа и мама отнеслись к этому так же несерьезно, как к справке о моем рождении, но наше право на нахождение в доме Вайса не было подтверждено должным образом, и это позже привело к большим неприятностям.

На одной площади города стоял щит с картой территории военных действий. Каждый день усатый старшина перемещал на карте флажки, отмечая движение наших войск к Берлину. Сейчас этот щит можно было бы снять. Но в один из дней, старшина наклонными линиями карандаша закрасил на карте всю Закарпатскую область и сказал: