– Сыночка, дай мне хлебушка. Нету хлеба, отдай свою руку. А если и руку уже потерял, хочу твоё сердце!!!

Пару раз была голой женщиной с длинными волосами. Целовала, рядом ложилась. Жена узнает, убьёт.

И ничего. Никаких указаний. Или заданий. Вот то ли дело у Мусы. Его суперспособность – ходить на ту сторону как к себе домой. В миру, кстати, предприниматель, продукты питания. Так вот, он всё шастал за фотками погибших пацанов. Это когда понятно, что их больше нет, а трупы там, значит, семья не получит от государства выплаты. Надо помогать. И вот как-то вернулся и говорит: вооружённый блок-пост положил. Шесть человек ножом. Конечно, никто не поверил. А он сходил ещё раз и сфотал.

Другому УкРАНА вообще что-то странное шепнула. Тот у себя на посту нишу выкопал. В нишу шкафчик, чтоб дым от плиточки с туркой не шёл. И вот, накашеварит у себя самый лучший в мире эспрессо и бегает по траншее от поста к посту с чайничком. Пацанов поит. Позывной Кофе.

У каждого своё. А что ж Олегу? Он с этим вопросом – почему УкРАНА ему задания не даёт – к батюшке. Был такой доброволец в их рядах. Молился, перед каждым боем крест целовать давал. А когда выслушал Олега, обнял его, как ребёнка, и заплакал. Уговорил этого пионера-комсомольца по-настоящему креститься. С тех пор у Олега на шее особый оберег. А на голове вместо каски казачья кубанка. Батюшка разрешил.

Он, кстати, как Кана, впоследствии Атамана, окрестил, в тот же день попал под Хаймерс. А потом 9 дней подряд голубем прилетал в то самое место, где ко всем пацанам приходила УкРАНА. На средоточие невыносимой, лютой боли, кровоточащей, открытой раны на истерзанном теле нашей ни в чём не повинной земли. Прилетит, крылышки вниз спустит и бродит, как будто гладит её. Жалеет.

За короткий срок Апостол по официальным данным вынес из огня 36 человек. По данным пацанов – 48. Тогда у него появилась мечта – после СВО отучиться на фельдшера. Работать на скорой. Но, видимо, не суждено. Поехал домой «трехсотым». Двинулся умом.

Из святых в роте остался только Док. И когда Олега ранило, он первым делом кричал Русе Плазме (о нём как-нибудь в другой раз): «Только Дока не зови, не зови». Ясно было, что сейчас начнётся огонь. А если Дока убьёт, остальным крышка.

Всё началось, когда Олег услышал жужжание дрона. Поднял винтовку, чтобы хлопнуть его. Поднял глаза. Понял, что снаряд уже летит не него. Закрыл глаза. Взрыв. Ранило в ногу, в печень, в голову. Был бы в каске, оторвало б. А так… в кубанке. Она ж мягкая…

Впрочем, сейчас не в ней. Сидит, как клоун, перед этими мажориками, хрустит костяшками. На хрена ему это всё? А за окнами плач. Она зовёт. Выпрашивает. Ей больно.

Неинтересные будни были за окном, когда мы с мамой и сёстрами собрались за большим круглым столом в маленькой кухоньке. А здесь – по-другому. Уютно и празднично. И нет счастливее и беспечнее нас. Сейчас болтаем, обмениваемся новостями. Вот-вот заспорим, может, подерёмся на какую-то глобально-актуальную тематику типа великой войны или сроков правления Путина. Потом, конечно же, помиримся. Ну на кой нам этот Путин? Прочтём стихи, может быть, потанцуем и уж точно споём.

Весь вечер ещё впереди. И Танька с Зинкой уходят покурить. А я слышу крики за окном. Нет, даже не крики, а повышенные тона разговора, что в нашем тихом дворике – уже редкость. Ой, блин, два парня наезжают на девчонку. А у кого богатое воображение? Да у всех нас!!! Сейчас они её ж да запинают тут на лавочке. И я ж хватаюсь за щеколду окна, чтобы кричать, предупреждать о высокой морали и глубокой ответственности. Но мама меня держит: ни лезь, типа, не суйся. А сама в это время бежит в гостиную, чтобы чуть-чуть поодаль посмотреть из более широкого окна на всё вот это безобразие. Секунды две напряжённого молчания и её крик:

– А ну-ка быстро отошли…

– Убрали, я кому сказала, убрали свои руки…

– Сейчас в полицию позвоню…

– Нет, я что-то непонятное сказала?

– Эгей, звоню-ю-ю! Звоню 02.

Всё это моя мама. И я на первый взгляд довольна ей. Вот так взяла и махом разрулила. Но к нам летит Татьяна и с округлившимися глазами вопит:

– Да ну о чём с этими уродами вообще разговаривать? Вызывайте полицию без всяких там соплей…

Танюшка у нас истеричка. Да и мы как бы тоже, но при внимательном рассмотрении обнаруживаем, что парни-то не особо агрессивные. Девчонка сидит на лавке без ботинок, в одних носках, а рядом костыли. И явно, что оставить такую собеседницу в покое – читай, на лавке – мои воображаемые злодеи просто не могут. Они её не бьют, скорее, уговаривают на что-то. С эпитетами и богатой жестикуляцией. Мы с маман экстренно меняем позицию. И к тому времени, когда в курс дела быстро и по-своему въезжает широкоплечая конфликтная Зинка, задачей намбер ван видим удержать её от уличной драки. Ведь какой бы пацанкой она ни была, мужички крепче.

Всё, как, впрочем, и обычно в нашей семье, сводится к дикому беспричинному ржачу. А после к проникновенному разговору. Тема насилия над женщиной – она болящая, кровоточивая для всех нас. Мама рассказывает, как первый раз приехала из солнечной улыбчивой Тюкалы в суровый город на реке Кан (что, кстати, по-татарски «кровь»). Конечно же, работать. И естественно, артисткой (а вы что, думали, у нас династия бухгалтеров? Да я вас умоляю…).

Тысячи раз прокручивала она в голове первую встречу с этими возвышенными и бесплотными людьми искусства. Что бы такое сказать первый раз, чтобы не выдать в себе домашнюю девочку, синий чулок, папину дочку. Как бы проявиться такой современной, смелой и решительной?..

Но вместо весёлой и шумной актерской братии, отбывшей на очередные гастроли, маленькую маму встретил театральный завхоз – алкаш и насильник. 6 часов подряд он измывался над ней. Ломал, как прут осинки через колено, девчачью волю. Потом, как все подобные животные, в упоении своей шакальей властью, придремал, уперев потную голову на локти на вонючей кухне коммунального террариума приверженцев Станиславского. Буквально на четверть часа, чтобы потом с новой адовой энергией приняться за своё мерзкое дело. Вновь…

Ага, а вот тебе и ни фига себе. Таким встретил нашу Наташу Канск. Да и вся взрослая жизнь, оказавшаяся для этого лёгкого и светлого человека слишком грубой и тяжеловесной. Слишком много ударов…

Наша Наташа, кстати, тоже уснула. Или, скорее, даже провалилась куда-то в другую параллель. Точнее, в общую мужскую баню. А там на лавке три мужика. Худые, как из Освенцима, сидят на перевёрнутых тазиках, скукожившись. Впереди – повисшие тряпочками, как у всех, причиндалы. А сзади – крылья. Облезлые такие, заношенные, возможно, даже вшивые. А как иначе? Баня-то советская, выделяться нельзя.

Мамочка смотрит на них удивлёнными глазами и понимает, что они её не видят, но речь ведут именно о ней.

– Я, – говорит первый, – так сужу. Любимчиков у нас быть не должно. Это непедагогично.

– Ой, я вас умоляю, – корчится как от зубной боли от отвращения второй. – На дворе 20-й век со своими вызовами. А вы всех под одну гребёнку.

– Но что скажут другие? – трусливо оглядывается третий. – Ещё доносы наверх строчить начнут. А у меня, между прочим, уже два предупреждения. На третье сами знаете, что может быть.

– А я вам говорю, она хорошая. Очень. Её нельзя сейчас взять и растоптать.

– Товарищи, я предлагаю компромисс. Сейчас мы её как бы подприкроем. Она окрепнет. Защиту ощутит. В себя поверит. А потом будем уже бить. Жестоко и безапелляционно.

– А что, мне нравится. Всё по закону. Никто роптать не будет. Да и она уже не сломается. И мы – чистенькие.

– Двойные стандарты, товарищи. Считаю, надо что-то ей дать.

– Вы знаете, хоть это и противоречит моим принципам морали, я… соглашусь. Дадим. Но через много лет. Дадим ей трёх девок.

– Браво-браво. О-о-о-очень грамотно. И главное – шито-крыто, никто не придерётся.

– Коллеги, а может, пора сворачивать болтовню? Мы мыться вообще будем? Или поросятами останемся?