– Камышев, – перебил воодушевлённого рассказом новобранца командир, – волны – это хорошо, только если мы не успеем танки сжечь до прихода немцев, грош нам будет цена, и достанется нам от маршала Буденного вместо ордена Красного Знамени общественное порицание от всего советского народа. Усёк?

– Так точно, – приложил руку к пилотке радист. – Я сейчас, я мигом.

Работа кипела, и через полтора часа над заросшим полем поднялся густой чёрный дым. Один за другим, сотрясаемые взрывом собственного боезапаса, подпрыгивали бронированные машины с крестами и навсегда застывали в неприглядных для непобедимой армии позах. К семи часам вечера танковый батальон был полностью уничтожен.

– Теперь они никогда не переправятся на левый берег, – с удовлетворением констатировал Барков. – Эти точно отвоевались.

Чёрные от копоти лица разведчиков скалили белые зубы и с гордостью смотрели на плоды своего военного труда.

– Гляньте-ка, – привлёк всеобщее внимание Бабенко, указывая пальцем на две приближающиеся к разведчикам фигуры. – Наш сторожевой пёс тоже без дела не сидел, добычу привёл.

Довольный Чингис приближался к группе со стороны леса, то и дело, подталкивая прикладом шедшего впереди с поднятыми вверх руками, пленного врага.

– Язык – это то, что нам сейчас нужно, так ведь, товарищ командир? – весело спросил пулемётчик.

– Точно так, – подтвердил Барков.

На вопросительный взгляд Камышева Бабенко ответил:

– Кто, как не добытый в бою враг, подтвердит начальству информацию о твоих подвигах. Или думаешь, отцы-командиры нам на слово поверят?

Как только доброволец оказался совсем рядом с пленным, у него зажгло в груди. Как ни старался радист унять эту боль, она не отпускала. Он даже подумал снять подаренный хуторской хозяйкой оберег, но руки словно онемели.

Тем временем Барков допрашивал «языка». Однако молодой фашист, с засученными по-карательски рукавами чёрной танкистской формы, отвечать отказывался. Назвал только своё имя – Гюнтер Кригер.

На вопрос, кто убил его товарищей, он торжественно произнёс:

– Тот, кто давно погиб в неравной схватке, но чей дух сражается с врагом и по сей день.

– Это из Гёте или Шиллера? – обратился Камышев к командиру, сжимая рукой гимнастёрку на груди.

– Ты понимаешь по-немецки? – спросил Барков.

– Немного, товарищ капитан, – ответил бывший студент. – Я только не понял, что за дух, который сражается с врагом, о чём это он говорит?

– Это он от страха, – сказал Бабенко, смеривая ласковым взглядом статного немца.

– А мне кажется, что это больше похоже на молитвы нашего Дьякова, чем на Гёте, – ответил на вопрос радиста капитан.

В этот самый момент сержант осенил себя крестом и вновь забубнил свою песню про израильских царей Давида и Соломона.

– Что, мертвеца увидел? – засмеялся над крестившимся товарищем пулемётчик.

– Как тебе удалось выжить? – шутка Бабенко навела командира на следующий вопрос немецкому танкисту.

Гюнтер Кригер печально закачал головой и вновь странно заговорил, подражая немецким поэтам-романтикам:

– Последний мёртвый враг станет нам братом и, приговорённый жить вечно, выйдет в дозор.

– Товарищ капитан, мне кажется, он того, умом тронулся, – покрутил у виска Камышев, ощущая на груди жар оберега.

Новобранец испугался, что события на хуторе и здесь, на лесной поляне, полной мертвецов, могут быть как-то связаны.

– Доставим в штаб, там разберёмся, – закончил допрос Барков. – Бабенко, отвечаешь за «языка».

– Есть, – подтвердил боец и направился к пленному. – Вставай, гад! Хэнде хох!

Никто не понял, как у фашиста оказался штык-нож в руках.

– Чингис, мать твою косоглазую так и разэтак! Ты что, его не обыскал? – успел прокричать пулемётчик перед тем, как блестящее лезвие точно вонзилось в его сердце.

Гюнтер Кригер, ловко метнувший оружие, со всех ног бросился в лес. Разведчики стали стрелять по нему из ружей, но не попали.

– Отставить! – надрывая больное горло, пытался остановить их командир, но тщетно.

– Он нам живым нужен, – услышали все его хрипящий голос, когда лесная поляна вновь погрузилась в тишину.

Дьяков бросился к распростёртому на траве телу Бабенко, Барков строго смотрел на Чингиса.

Тот, ничего не понимая, лишь виновато тряс головой.

– Вот и увидел мертвеца, – припомнил последнюю шутку товарища Дьяков, навсегда закрыв покойнику глаза, и снова перекрестился.

Всадники на поляне появились неожиданно. Никто из разведчиков с их двадцатидневным опытом войны приближение врага не заметил. Одновременно один из верховых наскочил на сержанта, срубив ему голову, а другой пикой пронзил Чингиса.

Они уже успели разъехаться в разные стороны, а голова красноармейца Дьякова в пилотке со звездой взлетевшая вверх, как футбольный мяч над полем, ещё покружилась в воздухе и только затем нырнула в высокую траву.

Боль в груди Камышева стала нестерпимой, и он бросился в лесную чащу вслед за Гюнтером Кригером. За спиной молодой солдат слышал, как строчил пулемёт Бабенко, и что-то непонятно хриплое кричал командир.

У самых деревьев радист запнулся ногой за бугорок земли и свалился в небольшую лощинку. В глазах рябило от красной лесной ягоды и смерти, оказавшейся так близко с молодым солдатом. «Трое за одну минуту», – успел подумать Камышев и от страха вскочил, побежал ещё быстрее в лесную чащу.

Дыхание давно сбилось, ветки хлестали по лицу, но радист не останавливался, пока наконец не выскочил на лесную дорогу. Здесь света было больше из-за вырубленной просеки, и он с ужасом увидел свои руки, которые были по локоть в крови. Чтобы полностью удостовериться, он поднёс ладони к лицу и только теперь уловил исходящий от кожи и рукавов гимнастёрки вместе с запахом солярки аромат земляники.

Слева послышался хруст веток, и Камышев резко обернулся. Два всадника приближались к нему по дороге, и оберег обжёг его грудь с новой силой.

Однако в этот раз бежать уже не было сил, но даже если бы они и были, радист не сдвинулся бы с места. Новобранец, как зачарованный, смотрел на неожиданно появившихся воинов и не мог оторвать от них своего взгляда.

Особенно выделялся польский крылатый гусар, которого бывший студент узнал по гравюре, изображённой в учебнике истории. Неизменным атрибутом их боевого снаряжения были «крылья» из орлиных перьев, крепившихся различными способами за спиной всадника. В руках гусар сжимал острием вверх длинную пику около шести метров в длину, с бело-красным флажком. «Именно это древнее оружие отправило на тот свет бедного Чингиса», – догадался Камышев.

Сам гусар был облачён в защитную, с латунными накладками кирасу, из-под которой виднелась кольчуга, латные наплечники и трубчатые наручи. Доспехи покрывала синяя накидка, украшенная звёздами. На голове поляка красовался шлем с затыльником, наушами и наносником, так что лица было не разглядеть. Кроме пики за поясом у гусара было два пистолета и кончар, подвешенный на седле под коленом.

Такие подробности радист разглядел в тот момент, когда всадники уже поравнялись с ним с обеих сторон, но не обратили на красноармейца ни малейшего внимания.

Даже лошади не покосились и не фыркнули в его сторону, хотя ноздри их и раздувались, но Камышев вместо тепла от их тел почувствовал лишь замогильный холод.

«Не призраки ли это?» – подумал он, но в этот момент старая подкова опустилась ему на сапог, разбередив постыдную рану.

Резко вся боль из груди ушла в ногу, и Камышев едва не закричал, судорожно дёрнув конечностью. Конь всадника взвился на дыбы, и тому ничего не оставалось, как бить животное плёткой и ругаться по-французски:

– Merde! Merde!

Улан в красном камзоле и в таком же красном четырёхугольном кивере с белым пером быстро успокоил лошадь и поправил на поясе саблю, ту самую, которой снёс голову сержанту Дьякову.

– Psia krew, – презрительно бросил из-под шлема крылатый польский гусар и получил в ответ:

– Vive l'Empereur!