– Выдвигаешься сегодня ночью, – прервал размышления капитана старший по званию.

– Есть ночью. Группа готова, больных и раненых нет.

– С вами пойдёт ещё радист, – предупредил полковник. – Студент-радиолюбитель. Прибыл в наше распоряжение добровольцем из Смоленска. Фамилия – Камышев.

– Это зачем? – настороженно спросил Барков.

Ему не хотелось брать на опасное задание за линию фронта новичка. Да и «на фарт» менять состав группы не следовало. Вчетвером они добыли уже больше десяти «языков» и это всего за двадцать дней войны. Во многом именно благодаря информации, полученной от взятых в плен немецких офицеров, 13-ой армии удалось избежать танковых клещей, организованно отступить за Днепр и создать на левом берегу оборонительный плацдарм.

– Затем что вы на этот раз не за «языком» идёте, – объяснил Караваев. – Как только танки обнаруживаете, тут же радируете координаты. Потом возвращаетесь, а не успеете, так мы сами за вами придём. Хватит драпать, настало время показать этому Гудериану, как воюет доблестная Красная Армия!

* * *

– Показали уже, – скептически думал Барков, приканчивая тушёнку, и ещё раз прокручивая разговор с Караваевым.

Отец ещё в 1937 году незадолго до ареста говорил ему, что в будущей войне (а в том, что она состоится, у него не было никаких сомнений) победа останется за теми, у кого будет больше танков и умных командиров, а не кавалеристов с их усатыми полководцами.

Капитан никак не мог забыть эту кошмарную явь: лязг, скрежет металла, когда лезвие сабли голубоглазого паренька в будёновке на полном скаку безумного сознания рубило броню немецкой механизированной машины.

– Надо бы кипятка попить и поспать немного, – шептал он себе жирными от тушёнки губами, но так и не смог по приказу Караваева забыть об отступлении.

Перефразируя Шекспира, тексты которого он хорошо знал благодаря матери, «нет обстоятельств печальнее на свете», чем беззащитная, в панике отступающая армия, когда остающиеся растерянные гражданские смотрят тебе в «храбрую» спину не то с укором, не то с презрением, не то с сожалением.

Самое страшное, что чувствовал в эти отчаянные дни Барков, было отсутствие информации и полная моральная неготовность оказывать сопротивление врагу.

Чего он только не повидал? Но не смерть, которой для первых дней войны было слишком много, стала для него самым горьким разочарованием. Наоборот, живые, обыкновенные живые советские люди заставили «нутро» капитана дрогнуть посильнее отказного письма.

С самого начала, находясь в разведке, он видел, как сдавались боевые части с оружием в руках, даже не вступая в сражение, лишь завидев немецкий головной танк.

Во многом создавали панику и сами командиры, срывавшие офицерские нашивки или вовсе бросившие свои части на произвол судьбы, с единственной целью, увезти на восток свои семьи. Вместо того чтобы с оружием в руках защищать своих близких, они опрометью трусливого хулигана улепётывали в ближайшую подворотню.

Барков не мог это квалифицировать иначе, как позор, недостойный звания советского офицера, замешанный на глупости и трусости.

Нескольких таких «мразей» капитан казнил собственноручно, с формулировкой «по закону военного времени», брезгливо глядя в глаза их бесчестью.

Но были и другие командиры, с незавидной судьбой, которые безрассудно взывали к совести без оглядки бегущего стада, грозили личным оружием, пытались перекричать неизбежное. В лучшем случае их не слушали, в худшем объявляли диверсантами, отбирали документы и расстреливали.

Все эти дни сплошным потоком двигались автомашины, трактора, повозки, переполненные народом. Все перемешалось и валом катилось на восток, страна медленно отступала от своих западных границ по бездорожью, лесами и болотами, потому что враг и здесь умудрился опередить бегущую Красную Армию, с помощью танков и десанта захватив главные магистрали, основные транспортные линии и развязки.

Однажды Барков видел, как группа раненых красноармейцев, брошенных медицинским персоналом, на костылях и ползком перегородило дорогу колоне автомашин с гражданскими. Они кричали: «Ради Христа, не бросайте нас, братцы!». Колона даже не притормозила, машины врезались в них на полной скорости, образовав кровавое месиво из орущих и стонущих людей.

В тот миг сильная и страшная мысль обожгла капитана: «Мы в этой стране все виновны и, в конце концов, справедливо заслужили такую судьбу. Мы все в своё время отступили от того, что во все времена было свято и дорого, как, например, я отступил от своих родителей, и вот она – расплата! Теперь мы отступаем всей армией, всей страной позорно, трусливо, бесчестно. И теперь только чудо, только сверхъестественная сила сможет остановить немецкую армию».

Банка была пуста. Барков аккуратно вытер ложку о рукав гимнастёрки и сунул её в сапог.

«Надо бы кипятка попить и поспать немного», – напомнил он самому себе. Но перед тем как заснуть, необходимо сформулировать: как и зачем жить дальше? Жить дальше, чтобы до конца выполнить свой долг, долг – умереть достойно, защищая свою страну от врагов. Ведь страна – она не только из нас, из этих трусливых советских людей, страна – она древняя, сильная, она найдёт способ спастись.

* * *

– Товарищ капитан, – тормошил за плечо Баркова рядовой Бабенко.

Командир очнулся, посмотрел на часы, подаренные отцом, понял, что отключился всего на 10 минут, затем поднял голову на разбудившего его солдата.

– Товарищ капитан, – повторил в ещё заспанное лицо своего командира Бабенко, – до темноты ещё есть время, мне бы в медсанбат надо, подлечиться.

«Подлечиться» на языке Бабенко значило перед опасным заданием пощупать под белым халатом не особо гордую медсестричку, «а то не дай Бог, убьют ненароком».

– Хорошо, – разрешил командир. – Из медсанбата принесёшь четыре пары брюк и четыре гимнастёрки.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – засиял как тульский самовар курская птаха Бабенко и упорхнул, бросив в полёте своему боевому другу:

– Эй, Дьяков, тебя командир вызывает.

Такой же заспанный явился сержант Дьяков:

– Вызывали, товарищ капитан?

– Нет, не вызывал, – зевая, ответил Барков.

– Понятно, – разочарованно промямлил Дьяков и собирался ретироваться, но на полпути остановился:

– Разрешите обратиться, товарищ капитан.

– Обращайся, Дьяков, обращайся, раз пришёл, – разрешил с улыбкой командир, заранее зная, о чём пойдёт речь.

– Можно я на Бабенко донос напишу в НКВД? – добродушно спросил сержант.

– Можно, – ответил Барков, – только сначала зайди на кухню и возьми дополнительный паёк, сегодня впятером идём.

Дьяков не двинулся с места.

– Что непонятно? – спросил командир.

– Не по правилам это, товарищ капитан, – запротестовал сержант.

– Так, – повысил голос Барков, – это по каким ещё не по правилам?

– «На фарт», товарищ капитан, – стал объяснять Дьяков, – нельзя что-то менять, мы всегда вчетвером за «языком» ходили, и все живые возвращались. «На фарт» это, понимаете?

– Отставить старушечьи страхи, товарищ сержант, – снова голосом пригрозил командир. – Ты – боец Красной Армии, а не цыганка с игральной колодой!

– «На фарт» это, – не унимался Дьяков, и вдруг стал быстро креститься и приговаривать:

– Помяни царя Давида и всю кротость его, помяни царя Соломона, и всю мудрость его…

– Свободен, – как на постылую жену, махнул рукой офицер, и сержант, продолжая осенять себя крестом, послушно удалился.

Сам Барков ещё несколько дней назад загадал, что если его пошлют на задание именно в этот день – 11 июля, то назад он уже точно не вернётся. На этот счёт он имел особое военное предчувствие.

«Формально, как командир, я прав, – рассуждал капитан, снова оставшись в одиночестве, – потворствовать и укреплять веру в этот мистический бред я не должен». Но смерть ходит слишком близко, чтобы игнорировать её костлявые претензии на человеческую жизнь. Пусть всё это выглядит наивно и нелепо: «посидеть перед заданием на дорожку» или «плюнуть три раза через плечо». Понятно, не всех разведчиков на войне подобное суеверие спасало, но и большого вреда от этого их общему делу не было. И разве не за этот самый фарт, в конце концов, Дьяков и Бабенко оказались в его разведгруппе?