За Дьяковым показалась девушка или женщина, в старом мужском зипуне, не разобрать.

Бабенко сразу отметил, что полнота её скорее красила, нежели уродовала, Камышев – светлые глаза, а Барков – печаль, не свойственную её непонятному возрасту.

– Не бойся, свои, – стал ласково объяснять сержант.

– Кто свои? – передразнил его пулемётчик, возвращаясь к еде. – Здесь сейчас немцы – свои.

– Не пугай ты её, – протянул Дьяков хозяйке горбушку хлеба. – От фашиста она в погребе пряталась. Как тебя зовут, милая?

Девушка или женщина, в старом мужском зипуне, к хлебу не притронулась, испуганно улыбалась, глядя на мужчин по очереди, и в ответ лишь мотала головой, не произнося ни слова.

– Бедная, – пожалел её Дьяков, – бросили тебя свои, с собой не взяли?

У Баркова не было другого выхода: он расстелил на столе карту и за руку подвёл к ней хозяйку:

– Вот здесь деревня Зябково, – тыкал он пальцем, – а это Масловка. Покажи, пожалуйста, где мы? Где этот дом находится? Твой дом где на карте? Где он между этими двумя деревнями?

Настойчивость командира девушку или женщину в старом мужском зипуне, совсем смутила. Она вырвала руку и выбежала в сени, где расплакалась.

– Проклятье! – выругался Барков.

– Товарищ капитан, разрешите мне с ней поговорить? – обратился Бабенко, рукавом гимнастёрки вытерев жирные от тушёнки губы.

Барков махнул рукой в знак согласия.

– Камышев, за мной, – скомандовал пулемётчик, – будешь тыл прикрывать.

– Чего прикрывать? – не понял радист.

– Тыл, если по-военному, корму, если по-морскому, а если по-русски, задницу! – с улыбкой проинструктировал Бабенко.

– План такой, – шёпотом, заговорщицки стал излагать разведчик, заведя добровольца в холодную. – Подходим к ней тихо, чтобы не сбежала. Кричать, сам понимаешь, она не может. С начала ты её для меня подержишь, потом я для тебя. Усёк, студент?

Бабенко рассудил, что московская обходительность и юность Камышева произведут на хозяйку дома должное впечатление, и это поможет быстрее уладить дело.

Смысл слов разведчика долго доходил до радиста так, как будто они переговаривались, не стоя друг к другу вплотную, а, как минимум, с разных берегов Днепра. Наконец, когда новобранец понял, на что его толкает этот подлый красноармеец, он попытался предупредить остальных.

– Товарищ капитан, – хотел было позвать Камышев, но тут же рухнул на пол, не успев открыть рта, и потерял сознание.

Разведчик вырубил радиста одним точным ударом по подбородку почти без замаха. При падении с бывшего студента слетели очки, и Бабенко неосторожно раздавил их сапогом на следующем шаге, выходя из комнаты.

– Вот дурень! Завтра умирать, а он бабу немую пожалел, – тихо обронил он, задвинув дверь в холодную на засов с внешней стороны и отправившись на поиск хозяйки.

В доме он её не нашёл, поэтому лениво поплёлся на двор, где вместо собаки сторожил Чингис.

– Бабы тут не видал? – спросил пулемётчик у дозорного.

В ответ Чингис лишь замотал головой.

– Ещё один немой, мать его косоглазую! – выругался раздражённый неудачей Бабенко и зашагал обратно в горницу.

– Хозяйку не видели? – спросил он у сидевших за столом Дьякова и Баркова.

Они ели хлеб и тушёнку.

– Что, потерял свою зазнобу? – со смешком отозвался сержант.

– Нет её нигде, – виновато доложил Бабенко.

– А Камышев с тобой? – первым насторожился командир.

– Тут он, в холодной отдыхает, – ответил пулемётчик, – намаялся со своей рацией.

– Быстро уходим, – почуяв неладное, приказал Барков, мигом вскакивая из-за стола.

– Вот и я о том же, – заторопился Бабенко, хватая рацию и направляясь в холодную к Камышеву.

Открыв засов, он не смог сделать дальше ни шагу, увидев только, как хозяйка, стоящая на коленях к нему спиной, обнимает радиста за шею и что-то шепчет ему на ухо.

Дьяков, живо собравший оставшуюся снедь в мешок, проходя мимо пулемётчика, заглянул тому через плечо.

– Что, Бабенко, ложная тревога? – засмеялся сержант. – Выходит, обскакал тебя молодой. Пока ты с ним нянчился да портянки заматывал, он у тебя бабу увёл. Если так дальше пойдёт, скоро радист и за медсанбат примется. Некуда тебе будет больше на лечение ходить.

После того, как группа покинула хутор, одновременно два чувства мучили и никак не отпускали Бабенко: ревность и зависть.

– Ну что, студент, стал наконец-то мужчиной? Как она вообще, с тобой страстная была или стеснялась? А в Москве бабы красивые? – строчил он вопросами, как из пулемёта, не отпуская от себя Камышева ни на шаг.

– В Москве не бабы, а женщины, – отвечал новобранец неохотно, зло поглядывая на своего недавнего обидчика, то и дело трогая себя за подбородок.

– Покажи, чего это тебе невеста немая подарила? – заведённый пулемётчик продолжал лезть в душу.

– А ну, убери руки, Бабенко! – на этот раз Камышев не стерпел и дал отпор. – Если ещё раз ко мне полезешь, я тебе твой «тыл» из твоего же пулемёта раскурочу.

– Дурак, ты не понимаешь, не сегодня, завтра убьют, – тон разведчика с наглого вдруг сменился на жалобный.

– Если нас всех убьют, кто Родину будет защищать? – пристыдил старшего товарища доброволец.

– Родину? – на этот раз Бабенко зло ухмыльнулся. – Родину пусть отцы-командиры защищают. Это их вина, что мы двадцать дней уже драпаем как зайцы. Вчера немец Минск взял, сегодня Смоленск, а завтра ему Москва достанется. И всё, кончилась твоя Родина?

– А твоя? – перебил вопросом вопрос радист.

Пулемётчик хотел продолжить перепалку, но не получилось. Барков отдал приказ:

– Тишина на марше.

* * *

Все, кроме Камышева, могли только догадываться, что произошло между ним и хозяйкой в холодной. И только он, как казалось, знал правду, но поверить в неё было не так просто.



Пока Бабенко, следуя за командиром, ломал голову, как немая проникла в комнату с закрытым внешним засовом, радист, следуя за пулемётчиком, вспоминал, как очнулся у неё на груди.

– Бедный мальчик, – жалела его хозяйка, приглаживая голову рукой, – нельзя тебе с ними идти. Ты – душа невинная, а они за смертью сюда пришли.

Немая говорила, а Камышеву думалось, что он видит сон.

– Здесь нельзя с оружием, иначе враг тебя разглядит как следует, и тогда уже не спасёшься.

– Приказ, понимаешь? – стал ласково, в тон хозяйке, объяснять радист. – Нам надо найти эти танки и по рации сообщить в штаб армии.

Только тут новобранец спохватился, что разболтал о задании, но было поздно.

– Кто ты? – отрешившись от сна, Камышев сменил ласковый тон на подозрительный военный.

– Столько раз за всю жизнь называл моё имя, а сейчас не узнал, – девушка или женщина, в старом мужском зипуне, ещё сильнее прижала голову солдата к своей груди. – Я та, которую ты пришёл спасти от поругания. Я мать при рождении, в болезни – сестра, в любви – невеста, а в смерти – земля.

На этих её словах дверь в холодную и открылась. Камышев увидел изумлённую физиономию застывшего на пороге Бабенко и почувствовал, как женские руки что-то быстро надели ему на шею.

– Только не снимай, – зашептали её горячие губы в ухо, – с этим оберегом враг тебя не увидит.

– Это был всего лишь сон, – убеждал себя на марше радист, ощущая резкие покалывания на груди.

Только сейчас он вспомнил про потерянные очки и немало удивился, недоверчиво трогая пустую переносицу, что зрение его как будто совсем восстановилось, да и проклятый мозоль как будто совсем перестал нарывать.

Около двух часов дня Чингис обнаружил в лесу дорогу, и у Баркова отлегло от сердца. Расчёты его оказались верные: группа вышла в назначенный квадрат.

Во время привала командир намеревался разделить отряд на две части, чтобы, направившись в разные стороны, соответственно на Масловку и Зябково, как следует прочесать дорогу и обнаружить танки, если они ещё не переправились на левый берег.