Благодаря такому устройству наш мозг – не очень хороший экспонометр или транспортир, но ему это и не нужно (если только мы не художники-реалисты). Иллюзии возникают, когда от человека требуют превратиться в такой инструмент – определить яркость полоски и величину угла на картинке. Эти картинки разработаны специально, чтобы простые характеристики – одинаковая яркость, прямые углы – были спрятаны в промежуточном буфере, который сознание обычно игнорирует. Если бы нас спрашивали о предметах реального мира, изображенных на картинке, наше впечатление было бы верным. Серая полоска действительно темнее белой как на освещенной, так и на теневой стороне коробки; ребра, размещенные под разными углами к наблюдателю, действительно спаяны под разными углами.

То же самое касается и когнитивных иллюзий, описанных в этой главе: они могут возникать по той причине, что мы пропускаем мимо ушей буквальное значение вопроса и пытаемся догадаться, что скорее всего интересовало бы нашего собеседника, происходи разговор в социальной реальности. Арифметические действия над обманчиво простыми числами, проверка предположения, касающегося некоторой совокупности символов, выбор из подсказок, предложенных лукавым и всевидящим ведущим, и ситуация, когда мы позволяем живому описанию подтолкнуть нас к неверному выводу, немного напоминают распознавание углов и оттенков серого на печатной странице. Да, эти иллюзии заставляют нас давать неверные ответы; вот только на самом деле это верные ответы, но на другие вопросы – те, что имеют для нас практическую ценность. Разум, способный интерпретировать намерения собеседника в имеющемся контексте, не назовешь примитивным. Вот почему мы яростно жмем «0» и рычим в трубку: «Оператора!», когда робот на линии техподдержки повторяет список бесполезных вариантов: нам нужен человек, способный понять, зачем мы звоним.

То, что эти иррациональные реакции можно объяснить, не дает нам права идти у них на поводу, как и всегда доверять своим глазам. Наука и техника преумножили возможности зрительной системы, вывели их за рамки, поставленные природой. У нас есть микроскопы для крошечного, телескопы для далекого, фотография для прошлого, искусственное освещение для темноты, дистанционное зондирование для невидимого. А когда мы преодолеваем ограничения той среды обитания, в которой эволюционировали, например движемся очень быстро и на большой высоте, полагаться на ощущения становится смертельно опасно. В обыденной жизни, оценивая расстояния и ориентируясь в пространстве, наш мозг делает поправку на эффекты проективной геометрии, опираясь на сходящиеся линии, исчезающие текстуры и текучие очертания поверхности, по которой мы перемещаемся. Когда летчик болтается на высоте в несколько тысяч метров, между ним и землей нет ничего, кроме пустого пространства, а горизонт скрыт за облаками, туманом или горами, его зрительные ощущения расходятся с реальностью. Если он пилотирует самолет, полагаясь на интуицию, которая не в силах отличить ускорение от гравитации, любая попытка выправить машину только усугубит ситуацию и может за считаные минуты отправить самолет в смертельный штопор, как это случилось с неопытным и самоуверенным Джоном Ф. Кеннеди – младшим в 1999 г. Какой бы замечательной ни была зрительная система человека, здравомыслящий авиатор знает, когда ею нужно пренебречь и довериться приборам[67].

И какой бы замечательной ни была наша когнитивная система, в современных условиях мы обязаны понимать, когда ею нужно пренебречь и довериться приборам – инструментам логики, вероятности и критического мышления, которые преумножают возможности разума, выводя их за рамки, поставленные природой. Если сегодня, в XXI в., полагаться на интуицию, любая попытка стабилизировать ситуацию может только усугубить положение, отправив нашу демократию в смертельный штопор.

Рациональность – это немодно. Если о ком-то говорят, что он зубрила, ботаник, гик или нёрд (все это – сленговые выражения для тех, кто ставит во главу угла разум), обычно хотят подчеркнуть, что ему категорически не хватает стиля. Десятилетиями голливудские сценаристы и авторы популярных песен уравнивали радость и свободу с бегством от разума. «Мужчине нужно немного безумия, а иначе он никогда не разорвет оковы и не станет свободным», – говорит грек Зорба. «Хватит мыслить здраво», – советуют Talking Heads[68]; «Давайте сходить с ума», – заклинает «артист, ранее известный как Принс»[69]. Модные академические течения вроде постмодернизма и критической теории (не путайте с критическим мышлением) утверждают, что разум, истина и объективность – это социальные конструкты, призванные оправдать привилегии господствующих групп. Эти течения претендуют на утонченность, как бы намекая, что западная философия и наука провинциальны, старомодны и наивно не осведомлены о многообразии путей познания, присущих разным временам и разным культурам. В самом деле, недалеко от моего дома в центре Бостона можно увидеть великолепную лазорево-золотую мозаику с призывом «Следуй разуму» – и это герб на здании Великой масонской ложи, сообщества мужчин в фесках и фартуках, представляющего собой практически прямой антоним слову «модный».

Моя собственная позиция относительно рациональности такова: «Я – за». Хотя я не могу утверждать, что размышлять – это клево, зашибись, круто, чётенько и огонь, и, строго говоря, не могу даже обосновать или аргументировать идею разума, я собираюсь отстаивать призыв, запечатленный на той самой мозаике: мы должны следовать разуму.

Начнем с начала: что такое рациональность? Значение этого слова, как и значение большинства слов разговорной речи, точно определить невозможно, и словари просто водят нас по кругу: большинство определяют «рациональный» (rational) как «обладающий разумом (reason)», но само слово reason восходит к латинскому корню ration-, который часто переводится как «рассуждение».

Определение, довольно близкое к смыслу, в котором это слово употребляется в обыденной речи, звучит как «способность использовать знание для достижения целей». Знание же обычно определяется как «обоснованное истинное убеждение»[70]. Мы не назовем человека рациональным, если он действует исходя из заведомо ложных убеждений, например ищет ключи там, где, как ему известно, их быть не может. Или если его убеждения невозможно обосновать – скажем, если он обзавелся ими под воздействием наркотиков или голосов в голове, а не вывел их из другого верного убеждения или в ходе наблюдений за действительностью.

Кроме того, убеждения должны быть подчинены достижению цели. Никого не назовешь истинно рациональным просто за то, что он правильно мыслит – вычисляет, скажем, знаки числа π или выводит логические следствия из утверждений («Либо 1+1=2, либо луна сделана из сыра», «Если 1 + 1=3, то свиньи умеют летать»). Рациональный агент должен стремиться к цели: либо проверить истинность заслуживающей внимания идеи (это называется теоретическим мышлением – «Что истинно?»), либо добиться заслуживающего внимания результата в реальном мире (это называется практическим мышлением – «Что делать?»). Даже заурядная рациональность, заключающаяся в том, чтобы видеть, а не галлюцинировать, подчинена всегда актуальной цели, встроенной в нашу зрительную систему – познанию окружающей действительности.

Более того, рациональный агент должен достигать этой цели не каким угодно случайно сработавшим способом, но применяя сообразные с обстоятельствами знания. Вот как Уильям Джеймс отличает рациональную сущность от нерациональной, которая на первый взгляд делает все то же самое: