Преображённый Алулим не смог свести его с ума, но станет ему могилой.

«Неужто боги решили так пошутить надо мной?»

Ноги отяжелели, но Куова продолжал идти. Многолетний опыт, мудрость и остатки магической силы потеряли всякое значение. В воздухе резко похолодало, звёзды в небе побледнели и расплылись. Куова свалился на землю, не дойдя всего пары шагов до маленького неказистого крыльца.

Когда он очнулся, то обнаружил, что лежит на мягком ложе и смотрит на серый потолок, покрытый тёмными пятнами. И он был не один.

– Гольяс, – медленно произнёс сидевший возле него мужчина и прижал правую руку к своей груди. – Урнунгаль Гольяс.

Человек, представившийся Гольясом, был не очень молод. Его худое лицо тут и там покрывали морщины, а когда-то ярко-рыжий цвет волосах значительно уступал седине. В ореховых глазах, однако, ещё жил огонёк, а рукам, казалось, никак не находилось покоя: они вечно что-то разминали, перебирали, хватали и в целом словно жили собственной жизнью. Сильнее необъяснимой беспокойности была, пожалуй, лишь общительность.

Овладеть новым языком оказалось проще, чем ожидал Куова: у него обнаружилось много общего с языком Киэнги. Так вскоре он узнал, что Урнунгаль Гольяс работает в городской библиотеке. Это не могло не вызвать удивления: несмотря на личный водопровод, прикрытые настоящими листами стекла окна, мягкие кровати и ряд приспособлений, несомненно, магического происхождения, жилище служителя храма знаний не выглядело роскошным. Двери и мебель могли развалиться в любую минуту. Вместо аромата благовоний в воздухе витал запах сырости. Также Куова выяснил, что жена библиотекаря оставила его четыре года назад, и тот в одиночку растил сына по имени Иона.

Лампа – так Гольяс называл висевшее под потолком маленькое солнце – заливало золотистым светом почти всю комнату, так что Куова мог в любое время погрузиться в чтение. Книги рассказали ему об истории края, разросшегося на месте древнего царства Киэнги и названного Кашадфаном, что означало «страна гор». Одно короткое писание было посвящено Спасителю – мифической личности, предотвративший конец света, который едва не свершился более полутора тысяч лет назад. Авторы, описывая житие Спасителя, создали такую запутанную историю из перемешанных друг другом фактов разных периодов и небылиц (одна, например, утверждала, якобы он упал на землю с Солнца), что Куова далеко не сразу сообразил, что таким образом пытались воссоздать его личность. На вопрос, как можно этому верить, сам Гольяс пожимал плечами и заявлял, что вера теперь служит интересам государства и мало кого интересует в чистом своём проявлении.

Раньше Гольясу приходилось разрываться между работой и воспитанием малолетнего сына, но с появлением Куовы всё изменилось. Куова проводил половину дня с Ионой и сумел быстро с ним подружиться: находить общий язык с детьми оказалось не в пример проще, чем с расчётливыми и амбициозными магократами. Порой достаточно было взглянуть на него, чтобы мгновенно понять, чего он хочет. Это весьма пригодилось, когда пришло время обучать Иону чтению, к чему у него обнаружился неподдельный интерес.

В качестве благодарности за приют Куова взял на себя и часть других повседневных забот. Он убирался в квартире (ещё одно странное слово, с которым оставалось лишь смириться), ухаживал за уличными растениями и через день занимался готовкой. Также ему пришлось серьёзно постараться, чтобы вспомнить плотническое ремесло, которому его учил отец едва ли не вечность назад. Жильё жреца знаний должно быть достойно своего хозяина, так сказал Куова, пресекая все возражения, которые могли последовать.

Гольяс старался не оставаться в стороне, но то и дело отвлекался. Что-то тревожило его. Лишь недели спустя выяснилось, что его донимали разбойники, с которыми наивный библиотекарь имел неосторожность сыграть в карты на деньги.

Порой Гольяс становился сам не свой – замыкался в себе и не обращал внимания ни на Куову, ни даже на сына. При стуке в дверь он бросал все дела и принимался судорожно искать место, где спрятаться. По утрам озирался на каждый шорох и даже несколько раз пытался неуклюже выбраться на улицу через окно. Иногда Гольяс возвращался из библиотеки бледный и взъерошенный, и тогда сразу становилось понятно, что лучше его не трогать. Он срывался на всех подряд, грубо обрывал любые попытки завязать разговор и отпускал язвительные замечания.

Наблюдая за этой нелепой игрой поведений, Куова узнал кое-что о пороках современного общества. Однако вскоре она ему наскучила. Очередным вечером он вышел на крыльцо вместо Гольяса, и у него состоялся непродолжительный разговор с непрошенными гостями. Его доводы были настолько убедительны, что те больше никогда не возвращались. Но особенно Гольяса удивило то, что для этого не пришлось прибегать к грубой силе.

Они сидели на кухне за столом, смастерённым Куовой, друг к другу лицом, держа в руках алюминиевые кружки с разбавленным пшеничным пивом. Горячая пища и алкоголь расслабили Гольяса, так что он не сдерживал себя в желании поболтать. Такое происходило в конце каждой недели: Иона укладывался в постель, а мужчины допоздна засиживались за беседой.

– Ты удивительный человек, Калех.

Так Куова называл себя в честь своего последнего слуги перед Гольясом и остальными, не будучи уверенным, стоит ли раскрывать о давнем прошлом то, что может показаться невероятным.

Он усмехнулся. Дожив до седин, Гольяс чудным образом не избавился от почти детской впечатлительности.

– За время нашего знакомства ты не раз повторял эту фразу, – заметил Куова.

– Когда я нашёл тебя, ты говорил на каком-то причудливом диалекте и опасливо косился на машины на улицах. Сегодня ты объясняешь Ионе грамматику и арифметику. И коль скоро меня уже целый месяц никто не тревожит, похоже, твой талант работы с деревом уступает лишь твоему таланту убеждать людей. Какие ещё секреты таятся в тебе?

Куова промедлил с ответом. Изменчивость настроения Гольяса временами ставила его в тупик. Перебрав с алкоголем, тот мог начать потешаться над его неведением, а в моменты фанатичного отчаяния едва не падал перед ним на колени и боготворил, не сдерживая эмоций. И тут в голову закралась мысль: «Ничто так не развлекает, как сказанная в шутку правда».

– Быть может, то, что я колдун из далёкой древности или переродившийся Спаситель?

Гольяс около секунды недоверчиво смотрел ему в глаза, а затем прыснул от смеха, зажав рот обеими ладонями, чтобы не шуметь. Куова засмеялся следом, чувствуя себя так, будто только что рассказал удачный анекдот. Успокоившись, библиотекарь дружески похлопал его по плечу, откинулся на спинку стула и протяжно отхлебнул из своей кружки.

– Я никогда не спрашивал, откуда ты пришёл. Ты был отшельником?

До недавних пор Куова старался избегать разговоров о своём происхождении, однако в копилке Гольяса собралось слишком много удивлений, чтобы он мог сдерживать нарастающее любопытство. Ничего не оставалось, кроме как скармливать ему тщательно отобранные зёрна истины.

– Не совсем. Но мой народ действительно жил уединённо, – признался Куова. – Мы почти не видели обычных людей.

– В горном кишлаке? – спросил Гольяс, свернув на тропу предположений. – Как вы выживали в такой изоляции?

– У нас было всё самое необходимое, хотя… Вряд ли можно сказать, что мы выжили.

– Что произошло?

– Катастрофа. В одночасье рухнул мой прежний мир, погибли все друзья, а я остался один.

Глаза Гольяса на миг округлились от ужаса.

– Ох, Калех, мне так жаль!

Куова наполовину наполнил свою кружку из кувшина, плеснул немного воды. За месяцы он научился разбавлять пиво так, чтобы оно сохраняло нотки вкуса и при этом не затуманивало разум.

«Разбавь трагедию скукой и безразличием – и она станет всего лишь ещё одним днём твоей жизни».

– Не стоит, – печально улыбнулся Куова. – Так или иначе, ещё долгое время я влачил существование в развалинах того, что когда-то звал домом.