– Чем дольше ты нам не открываешь… – грозился через окно слуга.

«Пора», – решил Уго.

Он просунул палку в окошко и навалился изо всех сил. Дерево в его руках задрожало, хрустнула кость. «Хорошо бы глазница, – подумал Уго, – ведь удар был направлен снизу вверх». Пока снаружи раздавались крики и стоны, мальчик успел освободить дверь, распахнул ее одним рывком и выскочил во дворик, перепрыгнув через тело распростертого на земле слуги. Мельком увидел, что между пальцами, которые раненый прижимал к лицу, обильно сочится кровь. Он уже готов был пробежать через двор, но обернулся посмотреть на управляющего и ключницу. Оба они опустились на колени рядом с раненым и взирали на мальчика так, будто он привидение.

– Гадина! – выкрикнул Уго тоненьким, будто проволока, голоском, выплескивая в оскорблении все накопившиеся страхи.

А потом Уго побежал. Пронесся через дворик, через зал с больными и, не останавливаясь, припустил по Госпитальной улице прочь от города, до самого госпиталя Сан-Лазаро. Мальчик свернул, только завидев впереди новую стену и ворота Сант-Антони: у ворот могли стоять стражники.

Местность вокруг беглеца снова сделалась необитаемой: рядом с госпиталем для прокаженных не было даже лачуг. Убедившись, что никого рядом нет, Уго забрался в чей-то огород и вытащил из земли две еще зеленые луковицы. Мальчик знал, что за такой проступок полагается наказание, а денег, чтобы заплатить установленный штраф, у него не было. Но он отбросил опасения, почувствовав горький вкус и жесткую плоть луковицы. Ну какой штраф возможно наложить за поедание таких отбросов? Уго шел, не разбирая дороги, с трудом пережевывая кусочки, которые приходилось отрывать зубами. Уго думал о матери, об их разговорах украдкой возле Святой Марии у Моря после окончания мессы. Когда сын излагал Антонине свои планы на будущее, она улыбалась и крепко обнимала его, очень крепко. «Я плачу от радости, – говорила мать. – От радости, сынок». И снова обнимала его так крепко, что у мальчика перехватывало дыхание, но он никогда не жаловался: ему нравилось. И как теперь признаться матушке, что все его мечтания рассеялись. Такая новость привела бы ее в отчаяние. Она бы снова плакала… но в этот раз от горя. И виноват был бы он, Уго. Теперь Антонина состарится простой служанкой в доме у перчаточника.

Мальчика душили слезы. Он нашел себе укрытие под дощатым навесом, который, вероятно, когда-то являлся частью бедняцкой лачуги, ныне покинутой. Уго сел на пол и уже поднял руку, чтобы выбросить остатки второй луковицы, словно желая избавиться от всех своих невзгод, но в последний момент передумал и отложил луковицу в сторону. Он подумал о сестре. Арсенда тоже опечалится; впрочем, ее чувства никоим образом не отразятся на размере приданого, которым обеспечит девушку эта паскудная монахиня, чье имя Уго никак не мог запомнить. Арсенда выйдет замуж за хорошего человека.

Темнело в апреле медленно. Как же красиво такое вот розоватое свечение над морем! Уго попробовал отыскать нечто подобное среди огородов и возделанных полей. Но что может быть прекрасного в закатном свете над грядками лука? Впервые за долгое время мальчик улыбнулся, и улыбка его переросла в хохот. Лук! На сей раз Уго зашвырнул остатки своего ужина как можно дальше. Потом вздохнул, и вскоре сон положил конец этому дню, причинившему Уго столько тревог.

Мальчик проснулся с первыми лучами зари и обнаружил, что ноги его босы. Ночью у него украли его великолепные абарки с кожаной подошвой, а он даже не почувствовал! Уго оглядел свое пристанище и попробовал вспомнить: а вдруг он сам разулся перед сном? Нет, он точно этого не делал. Зато рядом с собой Уго обнаружил луковицу. Его сандалии поменяли на лук! Вероятно, за ним вчера следили и видели, как мальчик ее выбросил…

– Подонки! – крикнул Уго, выходя из-под навеса и грозя мирозданию луковкой в воздетой руке.

– Чего орешь, парень? – Голос прозвучал у него за спиной. «Видимо, старик работает здесь, на огородах», – догадался Уго. – Чем это ты там машешь? – Старик застал его врасплох, с поднятой рукой. – Вот! – заорал огородник, увидев лук. – Держи вора!

Уго бросился бежать. Не успев сделать и двух шагов, напоролся на камень. Ступню пронзила резкая боль, мальчик упал. Старик приближался, хромая, с мотыгой в руке, хватая ртом воздух, которого ему не хватало, чтобы позвать на помощь. Мальчик поднялся. И все ради такого жалкого трофея! Он взглянул на луковицу, предъявил ее старику с мотыгой и аккуратно положил на землю. Уго молился небесам, чтобы огородник удовлетворился возвратом похищенного. Воришка склонился в низком поклоне, как когда-то во время прогулок с мисером Арнау, потом выпрямился.

– На что старому Нарсису луковица, вырванная из земли и облапанная вором?

Мальчика сграбастали двое мужчин – так крепко, что Уго решил, что руки вот-вот оторвутся.

– Я не… – только и успел пролепетать несчастный, а его уже подтащили к старику; как только мальчик оказался в пределах досягаемости, Нарсис черенком мотыги что есть силы ударил его по спине.

– Только не убивайте его, Нарсис. Он сослужит нам хорошую службу в виде примера для других сопляков, которые шастают по нашим огородам.

– Есть у тебя деньги, чтобы расплатиться за весь украденный тобой лук?

Один из державших грубо встряхнул Уго. Он наклонил голову к самому лицу пленника, будто собираясь его укусить, и злые слова вырывались у него изо рта вместе с густым зловонием.

– Я и взял-то всего две, – оправдывался Уго.

– Брехня! – вмешался второй мужчина. – Где твои дружки? Бросили тебя одного?

– Ты и за них заплатишь!

– Деньги есть?

И мальчика снова затрясли.

– Нет! – раз за разом выкрикивал Уго.

Процессия вышла из Городского Дома, в котором размещался зал Совета Ста и где вершилось правосудие, обогнула Дом и остановилась на площади Сант-Жауме. Уго так и не признал за собой краж, в которых его обвинили облыжно, но сразу же сознался в том, что вырвал две луковицы, которые даже не успел доесть, поэтому трое городских советников вынесли приговор молниеносно. Обвиняемого, одетого только в истрепанные штаны, с голой спиной и связанными спереди руками, усадили на осла и подготовили к порке.

– Не переусердствуйте, – уже неофициально напутствовал городской советник альгвасила.

А Уго тем временем вспоминал о наказании, которое город наложил на одного сквернослова, в жаркой перебранке изрекшего хулу на Господа Иисуса Христа; если бы он нанес оскорбление преднамеренно, его бы приговорили к смерти без всякого снисхождения. В тот раз богохульнику пронзили язык железным прутом, связанным посадили на ослика (быть может, того же самого, на котором сейчас восседал Уго) и провезли по всему городу: под крики глашатая барселонцы ругали его, оплевывали, забрасывали камнями, а еще хлестали бычьими кишками, набитыми экскрементами. Перед Уго вновь возник образ этого человека с разинутым окровавленным ртом, с лицом, заляпанным калом. Провезя бедолагу по улицам, его приковали к позорному столбу на площади Сант-Жауме. «А если меня тоже решили выпороть не кнутом, а бычьей кишкой с какашками?» – встревожился Уго. Мальчик сгорбился на неоседланном ослике, костистый хребет скотинки врезался ему в промежность, он был напуган воспоминанием о богохульнике, который захлебывался собственной кровью и экскрементами, попадавшими в разинутый рот, и тут его хлестко ударили по спине. Уго обернулся. Пеньковые веревки! Мальчик возблагодарил милосердных судей, и тут же раздался крик: «Луковый вор!» Публичное глумление началось.

Почти все утро мальчика под весенним солнцем возили по улицам города. От площади Сант-Жауме к собору. Оттуда на площадь Блат и к церкви Святой Марии. Площадь Борн, церковь Святой Клары, берег, торговая биржа с Морским консульством, монастырь Фраменорс, городские верфи…

Двое солдат прокладывали ослику путь и громогласно призывали горожан полюбоваться позором Уго, как будто для этого было недостаточно ватаги оголтелых мальчишек, бежавших по сторонам и улюлюкавших вокруг осла. Мальчика продолжали пороть веревками, и на детской его спине уже прорвалась кожа, а сам преступник сделался мишенью для ругани и плевков, совсем рядом пролетело несколько камней, однако альгвасилы немедленно пресекали такие попытки.