Шагая рядом с девушкой, Митя посмотрел на свою фигуру как бы со стороны и вдруг почувствовал себя неловко. Телогрейка его после купания в Кривом овраге довольно ощутимо подсела, тянула в плечах и спине, кое-где сморщилась, к тому же штаны-спецура шуршали при каждом шаге, как бумажные. Видок тот еще! А ведь сегодня как-никак праздник.

Длинные строения конного двора, окруженные крепкой, из отесанных жердей, изгородью, задней стороной повернуты были к тайге, которая начиналась сразу за кочковатым вытаявшим полем. Посреди затоптанного копытами двора росла грустно и одиноко старая пихта. Ветви ее были опилены чуть не до макушки, отчего пихта издали походила на зонтик или какой-нибудь австралийский эвкалипт. Иллюзию эту нарушала автопокрышка, чьим-то ловким броском подцепленная высоко на сучок.

Стая весенних воробьев носилась по коньку крыши, точно перегоняемая ветром листва, дралась, галдела — выясняла отношения. Ворота конюшни были широко распахнуты, в темной глубине поблескивали крупы перетаптывающихся лошадей.

Семена Кандыбу они увидели сбоку конюшни. Солнце высушило здесь пятачок почвы, щедро грело сухую, в трещинах, бревенчатую стену, пожарный щит за ней. Семен в толстом ватнике и шапке, надвинутой на морщинистый лоб, сидел на брусе, прислонившись к стене, жмурился — то ли от избытка солнца, то ли оттого, что уже крепко  п о з в о л и л  с е б е.

Рядом, прямя спину, сидел мужик помоложе — прорезиненный плащ, кожаная кепка, в бритвенных порезах клиновидное гладкое лицо — нормировщик лесхоза Бабкин; держал в пальцах сигарету, тоже жмурился.

Оба тихо дремали, размягченные праздностью, тишиной, пригретые долгожданным солнышком, так что по всему было ясно — этих святых минут у них даром не отнять.

— Здравствуйте! Дядя Семен, чего это у вас из конюшни дым? — звонко, весело крикнула Та́нюшка, подходя.

Семен вздрогнул головой от неожиданности ее голоса, но дремы вроде не одолел и глаз не открыл, а нормировщик Бабкин только выронил сигарету и с досады стал давить ее каблуком. Тогда Та́нюшка, потряся дежурного конюха за плечо и добившись, чтобы он посмотрел на нее осмысленно, сунула ему записку. Семен взял ее и стал долго, вдумчиво изучать. Ему предписывалось «с получением сего запрячь для подателей сего рессорный ходок».

Молча вернув Та́нюшке директорское послание, он заерзал по брусу задом, устраиваясь поудобнее.

— Документ недействительный, — сказал он.

— Не…действительный? Вы что, дядя Семен?

— Подпись неразборчивая. — Семен надвинул шапку на брови, как бы собираясь дремать дальше.

— Это же Сергей Сергеич писал!

Нормировщик Бабкин скосил глаза на бумажку, пробормотал:

— И печать отсутствует.

Та́нюшка изумленно всплеснула руками, ахнула:

— Да вы что? Какая подпись, какая печать? Вас, видно, солнышком напекло! — И вдруг рассмеялась догадливо. — Это вы мне за дым в конюшне, да? Ну, дядя Семен, простите, я вашу бдительность хотела проверить. А теперь вижу, вы на посту и даже курить сели под щитом. Так Сергей Сергеичу и передам — граница на замке!

— Ты чего это, Танька, тут расшуршалась, как воробей в вениках? — Семен снова передвинул шайку со лба на затылок, по-прежнему глядя прищуркой, но уже без явной дремы. — Нынче праздник на дворе или как?

— Праздник, дядя Семен, праздник. День международной солидарности. Поздравляю.

— Вот-вот. А коням, значит, праздников нету?

— Это же для дела.

— Для дела, для дела… Шибко мы деловые стали… Куда ехать-то?

— Да недалеко, в Глушинку.

— Близкий свет… А кто поедет-то?

— Вот этот товарищ, из Глушинской партии.

— Этот? — Семен посмотрел на Митю, будто он был неодушевленный предмет или их, таких товарищей, было тут много. — А с конем он совладает?

— Спрашиваете! В деревне вырос, — сказала быстро Та́нюшка и оглянулась на остановившегося в нескольких шагах Митю, улыбаясь ему и подбадривая.

— Все едино — постороннему лицу упряжку доверить не имею права, — сказал Семен.

— А мне-то можете?

— Дак и ты рази едешь?.. Ну — тебе-то… Тебе можно, — как бы разрешил Семен и вздохнул отчего-то. — Но обратно ж вот ему тебя, — он кивнул в сторону нахмурившегося Мити, — доверить не могу.

— Да вы-то мне кто?! — рассмеялась Та́нюшка. — Свекор, что ли?

— Покамест нет. Но, даст бог, буду.

— Ой, дядя Семен, уморил! — Она распахнула курточку, помахала полами: становилось жарко. — Ваш Пашенька уже всех перебрал, все ему не под лицо. На городскую, видно, целит.

— Коль свои носами крутют, — Семен повернулся к нормировщику. — Вот, Вася, как нынче получается. Если красивая девка какая, дак обязательно вертлява, либо без уважительности. Раньше не таки были.

— Что в женской красоте хорошего, — сказал Вася. — Одна иллюзия.

Та́нюшка напомнила:

— Дядя Семен, мы очень торопимся.

Тот сунул руку в карман ватника, загремел ключами.

— Эх, язви вас, с вашей запряжкой. Ни буден тебе, ни праздников… — сделал вялую попытку встать, оторваться от бруса, но не смог, а может быть, просто не захотел. — Э, у меня, Танька, парализация нижних конечностей наступила, — сказал он. — Васю лучше попроси. Он в молодости грамотен по лошадиной части был, ух, грамотющий мужик.

Шапка его при этом снова упала до самых глаз. Та́нюшка обернулась, подергала Бабкина за прорезиненный горячий от солнца рукав.

— Василий Ильич, миленький, запрягите, а?

На клиновидном, гладко выскобленном лице Бабкина проступило удовлетворение похвалой, тут же сменившееся выражением суровой озабоченности.

— Жалко, нынче кони сошли со сцены, а то бы я… — Он с достоинством поднялся. — Ну пошли, молодежь, тряхну стариной, так уж и быть… Сема, где ключи-то от хомутной?

— Ты в самом деле хочешь со мной в Глушинку съездить? — спросил Митя, когда они, выехав из ворот конного двора, потихоньку, через колдобины и лужи, выбрались на главную улицу поселка.

— А как же? Ведь про твое деревенское детство я на ходу сочинила. Вроде как поручилась.

— Думаешь, я с одной лошадиной силой не справлюсь?

— Может, и нет…

— Да в моем танке их триста!

— Триста, а через овраг сел, — уязвила его Та́нюшка и засмеялась необидно. — Ну ка держи руль одной лошадиной силы!

Она протянула ему ременные вожжи, и он растерянно задергал ими, отчего жеребец недовольно выгнул из-за дуги шею, посмотрел на Митю выпуклым глазом. Корзина ходка, сплетенная из прутьев, круто покачнулась, притиснув их друг к другу, и они, борясь с чувством неловкости, охватившей вдруг обоих, замолчали.

На въезде в тайгу текла речка Терсь. Разлившаяся вода, затопив низины, подступала к самой насыпи. Лесовозная крепкая дорога, подсыпанная гравием, перескочив мост, сворачивала направо и устремлялась вверх по речке, уныривая от нее в глухой черно-зеленый пихтарник и снова выбегая на простор поймы, бело сверкающей разливами.

Вдоль дороги снега не было. Лишь в тени разлапистых пихт и елок снег стлался серым полотенцем, густо засыпанный торчком упавшими иглами — будто травка пробилась.

Конь шел бодро, уверенно, с, легкостью тащил двухколесный ходок. Сперва при каждом повороте, дороги Митя старался дергать соответствующую вожжу, при приближении к взгорку понукать коня, но Та́нюшка сказала, что без особой нужды дергать не надо, он этого не любит. Тогда Митя, опустив совершенно вожжи, с удивлением увидел, что действительно — конь идет нисколько не хуже, не сворачивает где попало, сам выбирает наиболее сухие и ровные места, на подъемах наддает ходу, на спусках притормаживает, так что он, Митя, в качестве «водителя» ему вроде и ни к чему. Тоже мне транспорт, сиди себе, чмокай губами да поглядывай. Обидно даже.

На этом отрезке, от леспромхоза до партии, Митя знал каждую ямку, но сейчас им внезапно овладело ощущение, будто с дорогой что-то случилось. Нет, дорога была та же самая, и ямки и колдобины, до краев заполненные талой водой, были на своих законных местах. И вот даже упавшая макушкой через колею пихта надоела последний месяц ему своими расщепинами — торчат, как рогатины, норовя заехать прямо в ветровое стекло, но все же что так его сильно настораживает и смущает? И вдруг он понял: тишина. Его смущала, награждая непривычными ощущениями, тишина! Сколько он мотается по этой дороге — всегда в непрерывном грохоте дизеля, в гусеничном лязге, да еще словоохотливые пассажиры рядом, без которых не обходится ни одна поездка, пытаются кричать в самое ухо, полагая, что иначе водитель не расслышит. И тишина эта была наполнена птичьим пением и гомоном — будто льется водопад серебряных камешков. Никогда бы не подумал, что здесь обитает столько пернатых, да еще таких горластых. Взлетают, перепархивают, шуршат в хвойных ветках. А вон дятел уперся крепким хвостом в сухую стволину и намолачивает клювом, как барабанной палочкой, — тоже песня! Отовсюду журчало, булькало, позванивало, наполняло воздух веселой солнечной капелью.