Удивительно, как все кругом будто ополчилось против него! Случаю угодно было, чтобы в квартире Зины Литовцевой он, едва очутившись в комнате, увидел слона. Этого еще не хватало! Большой, фарфоровый, лопоухий слон красовался на верхней полке стеллажа с книгами и, наклонив голову, целил в Чаушева своими бивнями. Вот ирония времени! Вместо золота — стандартная поделка, унылый ширпотреб... Так работает время! Безжалостно вершит переоценку, как для дешевой распродажи. Превращает в безделушку то, что прежде забирало тебя всего...
Зина, должно быть, перехватила взгляд Чаушева. Ее голос прервал его мрачные мысли:
— Ужасный хлам! На новоселье нам приволокли... Думаем с мужем, как избавиться. Попытаемся передарить...
Муж Зины тоже геолог. Сейчас он в командировке, в Ташкенте. Оба уже кандидаты наук. Вся обстановка в квартире — светлая, легкая, тут нет признаков того культа вещей, который угнетал Чаушева во многих жилищах. Здесь можно ходить по полу, не боясь поскользнуться, здесь нет сервизов, выставленных напоказ за стеклом лакированного серванта. Зато много сувениров из экспедиций — вид горного Забайкалья, карпатский топорик на длинной резной ручке, круг буддийского календаря, вышитый на стенном коврике.
— Мама в прошлом году умерла, — услышал Чаушев. — Я хотела вам написать... Решила, что вы уже забыли... Теперь все это древняя история.
Он не сразу уловил смысл этих фраз. Выходит, Зина узнала что-то...
— Я понятия не имела... Маму можно понять, она просто пожалела меня и братьев... И нянечка тоже... Это ведь нелегко, жить с обманом на душе. Такому человеку, как она и как нянечка, очень нелегко...
Чаушев напрягся. Неужели разгадка наконец откроется ему? Он не смел этому поверить. Но он не ощутил особого удивления. Ведь он не явился бы сюда, если бы в глубине души не нес надежду. Время уже потрудилось для него, рассекретило историю с золотым слоном. Чаушев часто говорил себе: если судьба припасла ему разгадку, то вероятнее всего она у Литовцевых.
Он слушал Зину, и ему виделась Таисия Алексеевна, вторая «тетя Светает», в полутемном классе в подвале на Васильевском острове. «Говорят, немцев здорово потеснили у Колпина». Вытянулись перед Чаушевым занесенные снегом улицы огромного города, в котором глухо тонули разрывы снарядов и каменный сплошняк будто смыкался, затягивая раны.
Значит, Таисия Алексеевна и ему, Чаушеву, недосказала... А он готов был поклясться, что ей нечего скрывать, что она по натуре неспособна обмануть... Впрочем, он был молод и вряд ли мог почуять недосказанное. Зина права, Таисия Алексеевна взяла на себя тяжесть и не делила ее ни с кем из близких. Это похоже на нее...
— Они сговорились с нянечкой, — слышит Чаушев. — Когда я пыхтела с напильником, сдирала надпись, я и вообразить не могла...
Марту Ивановну, нянечку, Чаушев силится увидеть и, к досаде своей, не может. Нянечка никогда не имела определенного лица, она менялась, так как Чаушев то считал ее возможной сообщницей третьего, то освобождал от всяких подозрений.
Третий — фигура более конкретная. Толстый увалень, обжора — таков он по описанию Беттендорфа, таким оставался на все годы в мыслях и заботах Чаушева. И теперь, слушая Зину, Чаушев видит лишь белый рюкзак. Третий входит в дом на Пестеля, стучит в квартиру номер четырнадцать, и ему отпирают. Он спрашивает не Марту Дорш. Ему нужна Литовцева.
— Они были уверены — мама и нянечка, — что все шито-крыто... Никому невдомек, что они учудили... А оказывается, на той стороне взяли на заметку... Еще тогда, в двадцать каком-то году, я не помню точно... Когда мама и нянечка поменялись документами.
Как это просто! Черт побери, до чего просто! Две девушки, две провинциалочки, встретились в поезде, в одном купе в дороге, — поезда ведь тогда шли медленно, — подружились. Обе стремятся в Ленинград. Одна намерена найти хоть какую работу — на заводе или в ресторане, в магазине. Другая мечтает поступить в вуз, стать учительницей. Страшно только... В вузах была чистка, напишешь в анкете, что ты дочь богача, — и прощай мечты! Если соврать... Так ведь узнают, выставят с позором... И вот старшая девушка, будущая нянечка Зины, сперва посочувствовала, пожалела подругу, а потом, ворочаясь на вагонной полке, придумала выход, предложила обмен. Пускай у нее будет немецкая. фамилия! Дорш! Это даже интересно. Дочь заводчика? Что ж, для продавщицы, для работницы не страшно...
— Мама не соглашалась сперва... Непохожи ведь, только что беленькие и мордашки круглые...
Подлинная Марта успокоилась, когда взглянула на фото в новом своем удостоверении. Базарные фотографы безбожно халтурили. Нет, подлог не заметят. Подругам осталось выучить назубок новые свои биографии.
Марта стала Таисией, поступила в университет. Вскоре вышла замуж за инженера, родила двух сыновей, потом Зину. Учебу прерывала, но не бросила. Очень помогла ей подруга. С работой ей не повезло, в двадцатые годы найти заработок в Ленинграде было трудно. Не сложилась у нее и семейная жизнь, и прибилась она к семье Литовцевых, стала нянечкой.
— Папа был в курсе... А детей решили не посвящать. Мне мама прошлой осенью сказала, как вернулась последний раз из Кисловодска... Незачем, говорит, вам было знать. Мама права, конечно. И нам пришлось бы скрывать. А что за жизнь, когда надо скрывать...
«Да, удивительно все просто, — думает Чаушев. — Почему я не догадался?»
Бывало, он целыми днями не расставался мысленно с той, которая назвала себя Мартой Дорш. И, однако, не сообразил... Наша фантазия не всесильна. Злоба дня подчиняет ее, оказывается. Война, город в блокаде не позволили представить человека, взявшего себе немецкую фамилию, немецкое происхождение. Добровольно!
Теперь воображение Чаущева опережает рассказ Зины. Третий сбрасывает рюкзак. Он чувствует себя в безопасности. Он представился дальним родственником Доршей, потомком общих предков. Ход вполне логичный. Женщина перепугана насмерть. Это и нужно третьему. Если она выдаст — подлог раскроется. Нет, не выдаст...
Очень долго хранилась в Германии, в некоем центре разведки, короткая запись. Ее аккуратно берегли. И вот она пущена в игру. Третьему велено было сказать: «Я к Литовцевой. Надеюсь, она не забыла свою настоящую фамилию — Дорш». Он выполнил указание в точности. «Позовите вашу хозяйку», — сказал он потом, насладившись испугом женщины. Она у него в руках. И вообще, что может грозить ему в умирающем городе? Удивительно самоуверенны были тогда фашисты! Сейчас это кажется странным... .
— Нянечка ему говорит, хозяйка не здесь. Сама в панике, — как быть? А немец выложил хлеб, мясные консервы. Не стесняется ничуть. Я, говорит, с той стороны. Нянечка уж догадывается. Консервы немецкие. Закусывают они. В это время стук в дверь.
— Моряк, — сказал Чаушев.
— Кто?
— Еще один Дорш...
— Ах, так вы знаете? Нянечка его прогнала. Она почти мертвая была от страха. Но ведь этот Дорш, дальний мамин племянник, нашумел как раз кстати. Фашист сразу скис.
Еще бы! На учете этот Дорш не числился, в планах не значился. К неожиданностям гитлеровцы были плохо приспособлены. Понятно, третий подслушивал. Несомненно спросил: что еще за Дорш суется?
— А нянечка тут вернулась в разум. Она так и сказала маме потом. Заявляет немцу: странный, мол, тип стучал. И что ему нужно? Чуяла, фашист за спиной стоял, передала весь разговор, ничего не прибавила и не убавила. Ну, он спрашивает: где хозяйка? На Васильевском острове. Можно сходить... Нет, отвечает, ходить пока не стоит. Боится. Но она смотрит, ей он еще больше доверился...
Да, вполне естественно. Ему понравилось, как она себя вела, как объяснялась через дверь. Случай подал ей испытание, и она, с точки зрения третьего, выдержала. А ее просто колотил страх, и когда он унялся...
Чаушев не перебивал вопросами, его вдруг охватило что-то вроде спортивного азарта: а подтвердит ли Зина то, что стремительно рисовалось ему в уме? Третий благодушно сидит, развалясь за столом, как дома. Для него это, в известной степени, немецкий дом. Верно, снисходительно цедит похвалу самозванной Марте, — она ведь свято сохранила тайну своей хозяйки, храбро носит немецкое имя.
