Где-то здесь, невдалеке, мы ехали с Этьеном на грузовичке, везли оружие. Мотор был при последнем издыхании. Что ожидало нас на перекрестке? Того гляди застава гитлеровцев.

Для Андрэ это, вероятно, древняя история: Ведь вот рядом с ним сидит Бобовый король, а ему все равно!

— Мсье! — говорит Андрэ. — Папаша вам про меня ничего не говорил?

— Он сказал, что вы большой проказник.

— Ха!..

Андрэ выпускает баранку и закуривает сигарету. Минуту-две малолитражный «фиат» катится сам по себе. Достаточно небольшой неровности на шоссе — и нас ничто не спасет. Дежурная машина технической помощи не сможет принести нам никакой пользы.

Я не осознал опасность, так как я вдруг увидел Этьена. Меня рывком отбросило в прошлое. Но Андрэ уже курит, держит баранку, отцовская улыбка слетела с его губ.

Руки Андрэ словно переросли его самого. В них есть что-то наивное, они как будто на ощупь хотят постигнуть жизнь и смерть.

Что он, решил испытать мои нервы?

Я должен был пожурить его за сумасбродство, но мне не захотелось повторять то, что обычно произносит в таких случаях поколение старших. За это я получил награду — Андрэ сделался разговорчивее.

— Мы, бывало, набъемся в машину... Кто первый схватит руль, тот проиграл. Игра на выдержку...

— Ради чего?

— Тренировка воли, мсье.

— Прелестно... Но с какой целью?

Он не ответил, только повел плечом. Ясно! Вам, старшим, мол, все равно не понять. Помолчав, он сказал:

— Вам было проще, мсье... В наше время важно вовремя плюнуть.

Я не понял.

— Я бросил университет, — сказал он веско, явно рассчитывая потрясти меня.

Он проучился два года. Он уразумел самое главное — человек должен быть независим. Нет, не из лекций, конечно. Профессора — те готовят человека для службы. А в студенческом клубе, на дискуссиях, брал слово бродяга, обыкновенный бродяга, ночевавший под мостом. В пальто, продранном на локтях, подпоясанном веревкой. Зато абсолютно свободный...

— Ты не жалеешь?

— Нисколько! — он мотнул головой с вызовом.

— А отец доволен?

Он опять умолк.

Мы катим в гору. Лес, синевший кое-где полосками на горизонте, там нависший бровью над виноградником, тут черневший островком на равнине, выбритой вокруг косилками, жнейками, теперь как бы ринулся с высот в атаку. Лес берет в кольцо населенные пункты. Виноградники кончились, появились сосенки на песчаных косогорах, и все вокруг стало еще более знакомым.

Она должна быть вон там, впереди, в седловине между холмами, — просека, куда спускались парашюты с оружием. А поближе сюда, слева, торчат из леса скалы Чертовой западни. Мы с Этьеном разжигали костер, сигнальный костер, означавший — «друзья, посылки прибыли, идите на подмогу». И друзья, квартировавшие на фермах окрест, являлись к нам, чтобы перенести и как следует спрятать оружие в Чертовой западне, в курьезном природном лабиринте каменных зубьев, каменных башен и стен.

Еще час, не больше, — и ферма мадам Мари...

Я хотел этой встречи и боялся ее. Голос внутри предостерегал меня: не лучше ли сохранить в памяти прежнюю Анетту, прежнего Этьена — все, как было? Сохранить, как заповедник. Двадцать лет — долгий срок, очень долгий в наш век сверхзвуковых скоростей. Может, лучше ездить тут обыкновенным туристом, посещать музеи, разглядывать витрины, восхищаться рыцарскими замками, крепостями, которые давно отвоевали. Старинными домами, в которых так неудобно жить сегодня.

Странным образом прошлое не приблизилось, а отдалилось, когда я ступил на эту землю. Между мной и фермой мадам Мари, партизанским отрядом выросло так много нового...

Тут Андрэ заговорил снова и оторвал меня от размышлений:

— Как ни судите, мсье, вам было проще. Вы стреляли.

Ишь ты! Как он легко разобрался! Меня вдруг охватывает негодование. Повоевал бы он с наше, тогда узнал бы, как это просто — стрелять!

— Если бы мы не стреляли — я, твой отец, — начал я. — Не дрались бы, а плюнули... — Тут я остановил себя. Я говорю слишком зло.

— А я разве возражаю, мсье? — огорченно протягивает Андрэ. — Я тоже считаю, плевок — не пуля.

Я молчу, потому что не понял его. Спор запутался, едва начавшись. Верно — плевок не пуля. Ну, так что же? Когда-то, сидя на коленях у бабушки, он капризно требовал вина. Теперь он что же — винтовку хочет? А пожалуй, в какой-то степени с ним согласиться можно — нам было проще...

Для меня тогда люди четко разделялись на своих и чужих и было в общем-то почти всегда ясно, кто в каком лагере и что надо делать...

Бобовый король обучался в начальной школе жизни. Она учила его азбуке, простейшим понятиям, тому, что дважды два четыре. Уравнения с неизвестными величинами мне не приходилось решать. Была военная ясность оценок и перспектив.

— Папаша мне простить не может. Одно твердит: что из тебя выйдет, из недоучки?

Это опять Андрэ.

— Пусть у меня не будет диплома. Разве это главное? Я ему — папа́, ты разве за диплом воевал? Ты за свободу воевал, верно?

Остаток дороги, за разговорами, мы проделали быстро. Вот уже обнажилась, вынырнула за волной леса крыша фермы, очень знакомая. Погрузилась в зеленое море, выскочила, опять вынырнула...

— Послушайте, — донеслось до меня. — Правда, что у вас запрещают носить узкие брюки?

Я отмахиваюсь, для меня сейчас нет ничего, кроме этой медно-красной черепичной крыши с пятнами мха, по-старомодному высокой и крутой.

— Мое почтение, король! Здравствуй, Мишель! А ты, брат, вырос. Нет, не постарел, а вырос!

Этьен зычно хохочет и подает мне согнутую руку, подает запястьем. Потом бьет по плечу тем же твердым местом. Потом, отдышавшись, объясняет:

— Прости, руки черт знает в чем... Транспортер разладился, понимаешь...

Старый дом мадам Мари на вид не изменился — те же ворота, прорезанные в толстенной стене. Небольшие, вроде амбразур, оконца высоко над землей. Но коровы теперь не под одной крышей с людьми, как раньше. Поодаль от дома, повыше, под самым гребнем хвойного леса я вижу длинный кирпичный, исчерченный черными дощечками-поясками скотный двор. Там-то и сломался транспортер. И я шагаю туда, потому что не хочу отрывать Этьена от работы. Потому что я не гость.

Нет, я не гость, и не нужно из-за меня смывать с рук машинное масло, спешно накрывать на стол и все такое. К тому же я, вероятно, сумею помочь. У мадам Мари никаких транспортеров не водилось, но механизм мне, инженеру-строителю, не чужд.

— Ну как, он очень надоел тебе своими фокусами?.. Наш горе-водитель?

Это относится к Андрэ.

— Папа! Там же шоссе первого класса, нарочно не разобъешься!

Он ухмыляется и подмигивает мне. У отца улыбка стала тяжелее. Она не так легко дается Этьену, как в былые времена. Зато Андрэ улыбается щедро. Правда, иначе, не так весело, не так простодушно, как когда-то его отец.

— Ты мог бы, однако, подать весть о себе! Не стыдно, Мишель?

— Я писал командиру отряда, спрашивал обо всех. Он не ответил.

— Понтье умер. Давно, в сорок седьмом.

Мы копались в транспортере часа полтора, и крупные флегматичные коровы, холеной белизны, с нежно-оранжевыми подпалинами, одобрительно мычали что-то, поглядывая на нас. За стол я сел, как и встарь, членом семьи, который хорошо потрудился и имеет право поесть.

— Хозяйки нет, — сказал Этьен, накладывая мне капусту с кубиками свиного сала... — Я сегодня и повар и механик.

Я не спрашивал об Анетте. Что-то мешало мне.

— А хозяин тоже занят. У Пуассо ведь не только ферма.

— Пуассо?

— Ну да, муж Анетты. Антуан, ее жених, погиб, ты же знаешь? Поди-ка вот, она выбрала Пуассо.

Брови Этьена — они сильно разрослись — перестали двигаться, он пристально, с хитринкой смотрит на меня.

Значит, Пуассо!

Забавный был парень... Самый младший у нас, сирота, сын отряда. На его рожице выделялись ноздри — два черных пятна под крыльями мясистого шмыгающего носа. Нос Пуассо издавал всевозможные звуки. Пуассо играл плясовые, зажимая то одну ноздрю, то обе. «У тебя не нос, а оркестр», — говорил Этьен. А Анетта... Она же первая издевалась над ним.