— А, Бернар! — воскликнула Анетта, отрываясь от спортивной хроники.

Обычно она величает его в шутку «комиссаром Мэгре». Не раз говорила прямо, по-свойски: «Комиссар Мэгре из тебя не получился», и Маркизу сдается при этом, что она смотрит на его потертый плащик.

— Зажги, пожалуйста, свет, Анетта. Я хочу показать тебе одного господина.

Она сделала иначе — выключила телевизор, откинула штору.

— Лучше так, по-моему. — Она явно поставила ему на вид наивность в делах практических. По его мнению, это-то и мешает ему сделаться комиссаром Мэгре.

Маркиз протянул ей фотографию:

— Среди ваших охотников нет такого?

— Нет. Кто это?

Голова Карнаха, смуглые, втянутые щеки, темные усики южанина. Немец, переменивший климат. Маркиз отрезал от головы белый тропический костюм и пальму.

— Бухгалтер из Льежа, — сказал Маркиз. — Растратил около трехсот тысяч.

— Он должен быть здесь?

— Нет, я на всякий случай...

Ему неприятно врать Анетте. Иначе нельзя, поиск не закончен, разбалтывать не полагается. К тому же она мадам Пуассо. Не доверять Пуассо нет оснований, но все же...

— А я думала...

— Что?

— Я же слышала по радио. Бедный Дювалье! Что с тобой, Бернар? Отчего ты смотришь так на меня?

— Ты... другая стала вроде...

— А! Блажь пришла. Смыла косметику, вот и все. Знаешь, приехал Мишель, и поднялось все прежнее. Умоюсь, думаю, и, может, увижу, какая я была...

Ах, вот что! Приехал Мишель! Значит, она решила обернуться прежней Анеттой, не ведавшей красок и мазей.

— Ты позволишь мне...

Он не договорил, так как мимо, направляясь к выходу, просеменил увешанный фотоаппаратами толстячок в серой куртке с зеленым бархатным воротничком.

— Опереточный охотник, — сказал Маркиз. — Ты дашь мне журнал регистрации, Анетта? Меня все-таки интересуют новоприбывшие.

— У меня есть один скандальный тип, — сказала Анетта, подавая тетрадь. — Враг чеснока. Нойвизенталер, из четырнадцатой...

— А нельзя ли поглядеть на него, — сказал Маркиз, дослушав. — Он уже завтракал?

— Видишь ли, он у нас на правах больного. К общему столу он не спускается. Ему носят в комнату. Но он непохож на бухгалтера.

— Почему?

— Да так... Побудь здесь, я спрошу Жервезу...

Он поглядел ей вслед. Прежняя Анетта мелькнула и исчезла. Маркиз может спокойно, отчужденно любоваться линиями бедер, спины, плеч мадам Пуассо.

— Жервеза стучалась к нему, — сообщила Анетта. — Не ответил. Она решила, что спит.

— И не посмотрела?

— Нет. Я отругала ее. Могла бы войти. У него неладно с сердцем. Я врача вызвать предложила. Он — ни в какую. Даже пульс не дает пощупать.

— Странно.

— Истерический тип. Что делать, Бернар, сколько тут всяких... И всем надо улыбаться.

Маркиз нагнулся над конторкой, делая вид, что его привлекли открытки с замками, с храмами Тонса и Виллеруа, скалы Чертовой западни. Назойливые открытки, неестественные краски, небо на них — как в Италии.

На лестнице, одетой толстой, ворсистой дорожкой, послышались быстрые шаги Жервезы.

— Мадам, мадам, — она задыхалась. — Его нет... Никого нет, клянусь мадонной! Кровать не тронута... И чемодана нет, все забрал и...

Маркиз не дослушал, взбежал, прыгая через две ступеньки, на второй этаж. Чертыхаясь, вглядывался в цифры на дверях в полутемном коридоре, запнулся о пылесос. Дверь четырнадцатой комнаты полуоткрыта. Да, пусто! Кровать аккуратно застелена, покрывало без единой морщинки. Кровать с высокими дубовыми спинками, трехспальной ширины, будто и не знавшая жильца. На тумбочке — вчерашняя газета, «Вестник Тонса». Холодный пепел в медной пепельнице. На полочке над умывальником выжатый тюбик из-под зубной пасты. Парфюмерная фирма «Бриджитт» в Страсбурге. Опять Страсбург! Не доказательство, конечно. Но это все же бегство, очевидное бегство... Маркиз выдвигает ящики стола, шарит в платяном шкафу. Авось еще что-нибудь, мелочь, намек на след...

Ничего!

До чего быстро помещения, сдаваемые внаем, теряют тепло человека, все отпечатки его характера, его занятий и желаний. Они словно спешат вытолкнуть человека. Едва закрылась за ним дверь — комната снова нежилая.

Маркиза охватила злость. Комната, обставленная модной мебелью, с иголочки новая, с лесными пейзажами в блестящих рамочках, подражающих золоту, нагло издевалась над ним.

Анетта мягко подошла сзади. Он обернулся с неудовольствием, сознавая, что ему надо прятать боль неудачи. Но все равно она почувствует, интуиция ее не обманет, и, чего доброго, скажет: «Эх, комиссар Мэгре!»

Анетта подняла руку, нежно провела по спутавшимся волосам Маркиза.

— Ты очень расстроен? — спросила она.

Дювалье умер. Борьба за жизнь раненого не принесла победы — так сказало утреннее радио. Префект полиции заявил, что расследование дела форсируется. Не сегодня-завтра удастся напасть на след виновного.

— Плохо, мсье Мишель! — вздохнул Андрэ. — Мне все думается, что если бы не я...

Утешать его я не пытался. Не до того! Дювалье должны были спасти. Я берег в себе надежду. Его смерть — чудовищная несправедливость.

Мы с Андрэ заканчивали уборку цикория, а Этьен работал на скотном дворе. Я пошел к нему. Этьен поднял руку к берету. Он не снял берет, а отдал честь, по-военному, как будто берет форменный, с головой лесного кабана — нашей эмблемой.

Минуты две мы стояли молча.

Маркизу о смерти Альбера сообщила по телефону старшая сестра из больницы, — тем же хорошо модулированным голосом, тонко, вежливо передающим приличную для чужого человека степень сострадания.

Бернар заставил себя снова сесть за стол, раскрыть книгу. Но строки мемуаров гитлеровского генерала, сражавшегося в Тюреннском лесу, стали немыми, лишенными смысла. Маркиз читал, он пытался взломать эту немоту. Было бы легче, если бы он мог плакать. Заговорило радио:

— Префект полиции заявил...

Слова, слова... Префект — темная фигура. Его подозревали в связях с оккупантами. Тогда он служил в лесничестве и загадочным способом приумножил свое состояние. Одно может повлиять на префекта — близость выборов.

Голос диктора спокойный, страшно далекий от Маркиза, придавленного горем и неудачей.

Что можно предпринять? Надо было раньше, сразу после выстрела в «Золотой подкове», кинуться в пансион Пуассо. Вполне вероятно, Нойвизенталер — очередное имя Карнаха. Да, его стиль. Он мастер менять имена, облик. Действует смело. Видно, очень нужно было задержаться в пансионе, повидать кое-кого из приятелей... Незаметно уйти из пансиона легко — выходов несколько, живут постояльцы по-домашнему, ключей не сдают.

Полиция знает об исчезновении жильца из четырнадцатой комнаты. Маркиз позвонил вчера, прямо из пансиона, Лаброшу. Э, какой толк! Теперь-то Карнах наверняка за кордоном!

Маркиз встал, захлопнул книгу. Пойти, что ли, к Лаброшу? В это время он всегда в баре на углу Ратушной площади.

На бульваре ветер срывает последние листья, беспощадно продувает тонкий плащ Маркиза. Он невольно остановился возле ларька с фритами, пахнувшего теплом.

— Вам угодно, мсье?

Маркиз вспомнил, что не ел с утра, только выпил залпом три чашки кофе.

— Погорячее, пожалуйста!

Он стал быстро жевать хрусткие, солоноватые ломтики картошки.

— Вы тоже к ратуше? — спросил торговец. — Туда идут и идут сегодня. А что, как по-вашему, мы должны терпеть? Проклятый нацист, душегуб!

Ах, вот что! Маркиз смутился, Погруженный в свои заботы, он не приметил того, что творится буквально под окном.

У ратуши собралась внушительная толпа. Человек пятьсот — шестьсот, определил Маркиз на глаз. На фоне серой стены, сложенной из дикого камня, белели наспех изготовленные лозунги: «Разыскать преступника», «К ответу того, кто убил Дювалье!»

Отлично! Как раз вовремя! Власти слишком уж медлительны, слишком осторожны.