Я подумал: кто же он сам, председатель-то, почему бы нам именно с ним не завязать поближе знакомство? Но промолчал, поднялся уходить — согласно его совету, искать контакта с местным народом. Председатель сказал:
— К нам приехал один… тоже, как вы, с запада… («с запада», как говорят в Сибири, — стало быть, из-за Уральского хребта) молодой специалист… Мы его районным ветврачом назначили. Дом новый дали. Обратитесь к нему — с ним скорее найдете общий язык. Вон по улице направо идите — увидите: новый дом, изба — пятистенка…
Я поблагодарил и пошел направо по улице; новый дом выделялся в порядке своей новизной. На всякий случай я посчитал в нем стены: вроде как пять. Постучал, не дождавшись отзыва, толкнул дверь, очутился в сенях. Подергал еще одну дверь и вошел в самый дом — в кухню, затем в горницу.
В новой избе — пятистенке, рубленной из мелкого лесу, должно быть, из пихты, пахнущей новизною, свежетесаными бревнами, смолой, сидел за столом человек, приехавший с запада. Он читал очень толстую книгу. Когда я вошел, человек книгу закрыл, оставив в ней указательный палец. Я прочел заголовок: «И один в поле воин». Человек был на вид лет тридцати с небольшим, и весь его вид наводил скорее на мысль о востоке, нежели о западе. Человек был черноволос, черноглаз, в глухом черном свитере, с горбатым носом, с торчащим вперед, раздвоенным, наполеоновским подбородком. Он так же смотрел на мои сапоги, как недавно смотрел на них председатель аймакисполкома. Пол в комнате был намыт и застелен половиками.
Я сбивчиво, торопясь, объяснил хозяину дома — про себя, про жену, про цель моего прихода. Человек с запада, молодой специалист (хотя и не первой молодости), сказал мне на это такую фразу:
— Я боюсь, что я вам помешаю. (Учтивость этой фразы, как видим, вполне на восточный манер).
Тут я несколько растерялся. Человек с запада повернулся ко мне орлиным профилем, выражающим непреклонность. Мы оба молчали, наш разговор был закончен, аудиенция исчерпана. Но если не в этой избе — пятистенке (из горницы, я видел, дверь вела в спальню), то где же нам ночевать-то? Я мялся, хозяин скучал, не вынимая пальца из книги. Вот тут я вспомнил об — увы! — некупленном коньяке «Будафок»…
И прибегнул к последнему, верному — я это чувствовал — средству.
— Жена у меня сидит на улице, — сказал я хозяину дома. — Может быть, вы позволите, я ее приведу сюда — она тут побудет, пока я ищу ночлега. А то она замерзнет совсем.
Что-то дрогнуло в профиле ветврача — впервые он посмотрел на меня с интересом.
— Пусть посидит. (Он говорил с кавказским акцентом.) Сейчас я плиту затоплю. — Он встал над толстым томом романа «И один в поле воин», как судья над Библией, вынул из книги палец, протянул мне короткопалую, сильную, с густой черной шерстью на запястье руку. — Рафик Мовсесян.
Я познакомился с Рафиком Мовсесяном, пожал ему руку и опрометью кинулся за женой, пока Рафик не передумал. Забежал в магазин, сунул в карман бутылку «Будафока», сгреб жену в охапку…
— Ну что? Все в порядке? — спрашивала жена на бегу. — Куда мы бежим-то, как на пожар?
— К человеку с запада… К Рафику Мовсесяну… — отвечал я таинственно, непонятно. — Бежим скорее, а то он передумает…
Моя жена произвела на Рафика именно то впечатление, на какое я и надеялся. Рафик преобразился, он распустил хвост, как павлин в парке кавказского города. На нашу бутылку «Будафока» он ответил целой шеренгой бутылок. Сбегал в магазин и принес их, прижав к груди, как носят поленья к печи. И поленьев он наносил, под плитой загудело пламя, на плите что-то забулькало, зашкворчало. Рафик сыпал любезности и без конца извинялся — за то, что не может нас так угостить, как угостил бы в Армении, в Дилижане, откуда он родом, за то, что коньяк не армянский и нельзя приготовить по — настоящему, по — восточному, кофе. Рафик просил прощения и за то, что холодно встретил меня. Тут он поминал какую-то комиссию, едущую из области. Мысль о комиссии вызывала в нем нечто вроде внутренней судороги.
— Они хотят из меня сделать козла отпущения… Бочку на меня катят… Только у них ничего не получится… Я их предупреждал: кони сдохнут при таком обращении… Медикаментов не завезли. Теперь виноватого ищут…
И опять Рафик распускал хвост павлина:
— За наших гостей! За нашу гостью! Чтобы почаще к нам приезжали!
…Но комиссия ехала, приближалась. Рафику не сладить было с мучившей его судорогой. Она отражалась на лице ветврача — лицо подергивалось.
— Нас здесь никто не поймет, — жаловался он нам, — а мы, люди оттуда, с запада, всегда поймем друг друга…
Мимо дома проехала первая за весь день машина — газик с брезентовым верхом. Рафик поднялся со стаканом в руке (пил он мало, чуть-чуть, только губы мочил) и сказал:
— Нам надо держаться друг за друга… оказывать содействие. Мы здесь для них — как чуждые элементы… Они нас поодиночке хотят давить… бочку катят… Только у них не получится… За нашу дружбу?
Я понял из отрывочных высказываний Рафика, что ему нужна не только наша дружба, но еще и сообщничество, что ли. Я понял также, что одним из первых итогов его недолгой ветеринарной практики в Улаганском аймаке явился падеж коней в колхозном табуне и что теперь предстоит Мовсесяну голгофа разбирательства и возмездия. Когда я вошел к нему первый раз в новый дом-пятистенку, Рафик был погружен в сплошной мрак одинокого ожидания комиссии. Быть может, он даже отчасти и упивался своим одиночеством, как заложник во вражеском стане, — ни единой близкой души на тысячи верст, от Алтайских гор до гор Кавказских. Быть может, толстый роман «И один в поле воин» Рафик читал для того, чтоб укрепиться духовно в предстоящей одинокой борьбе…
— Ну, я пошел, — сказал Мовсесян. — Комиссия приехала… — Он сказал это так, как говорят очень мужественные люди, уходя в такое место, откуда не возвращаются. — Чистое белье у меня вот здесь, в шкафу… — Он вошел в спальню, распахнул шкаф, показал нам чистое белье. — Вот постель… — Он указал на широкую постель с никелированными спинками. — Можете располагаться… Меня не ждите… Я, может быть, задержусь… У знакомых переночую… Вода вот, в ведре. Дров хватит, можете плиту топить, если холодно будет… — Рафику не хотелось идти. Он тянул время, вводя нас в курс своего нехитрого домашнего хозяйства. — Уходить будете, дверь запирать не надо. У меня все имущество — что на мне… — Это прозвучало совсем уж печально.
Рафик ушел — небольшого роста, с очень широкой грудной клеткой, с крупной, крепко и горделиво сидящей на короткой шее непокрытой головой.
И вскоре вернулся — на газике, вместе с комиссией.
Комиссия состояла из двух человек. Один, постарше, представлял собою тип областного начальства средней руки, привычного к разъездам, командировкам. То есть, может быть, в области он никакое и не начальство, зато на местах — несомненно начальство: уполномоченный. Одежда уполномоченного не поддается веяниям времени, моды: черный френч, галифе, сапоги. Другой член комиссии — комсомольского возраста, со следами недавно снятых многих спортивных значков на суконной сержантской гимнастерке, жестковолосый, смуглый, скуластый, поджарый, как те пастухи, что увезли мою жену во вьючном седле. Узкие темные глаза его отличались необыкновенной живостью: казалось, что в них отражается некий пламень, отблеск костра…
С торжественностью мажордома Рафик Мовсесян представил нас комиссии:
— Это мои друзья… Писатель из Ленинграда… Его жена…
Мы обменялись рукопожатиями. Старший сказал: «Иванов». Младший сказал: «Кильчаков». В глазах старшего я прочел некоторое замешательство: встреча с целой группой «людей с запада» была для него неожиданной. Во взоре младшего проблеснуло любопытство, охотничий интерес.
Затем наступила пауза: уж слишком разные цели и обстоятельства свели пятерых людей поздней осенью в избе — пятистенке аймачного ветврача.
— Мы пойдем погуляем, пожалуй, — сказал я, делая знак жене одеваться.
— У нас хорошо было месяц назад, в сентябре… — сказал Иванов.
