Боцман опять хромает к воде. Кричит:
— Эй! На фо́фане! А ну-ка давай причаливай к бону!
В лодке двое мальчишек. Они не боятся боцмана.
— Мы еще поката-аемся!
— Сейчас я их на абордаж возьму. — Это Паша Францев, одиночник. Он скидывает тренировочную фуфайку и брюки, прыгает одним махом на плот и — в воду. Плывет кролем. Вот он уже забрался на фо́фан. Взял весла. Мальчишки присмирели.
Гонит лодку к плоту.
— Паша, на́ плащ. Он внутри всё же теплый, согрелся. — Это рулевой, Оля Тихонцева, сняла долгополый плащ, протянула его Францеву.
— Это же Олега плащ. Его вон самого цыганский пот пробирает. — Севочка Лакшин вмешался.
Герман Пушкарь недоволен Пашиным поступком:
— Это уж лишнее, Павел. Конец месяца. Вот так вот придется вкалывать, а если вдруг простудишься?
Паша в амбицию:
— Чево-о? И купаться, что ли, по бригадному методу?
— Ну ладно, ладно, давай иди одевайся
— Мы шли мимо ЦПКиО, там тоже один чудак плавает, — сообщает Севочка Лакшин.
— У того хоть шерсть на груди, как у белого медведя, ему легче. — Это Володя Рубин, третий номер.
— Идем одеваться, хлопцы, в пять часов заступать на смену. Надо еще в общежитие заехать.
Пушкарь уходит. За ним вся команда. Только Олег Холодов тихонько шагает рядышком с рулевым.
— Ты завтра в утро работаешь, Оля?
— В утро.
— Пойдем на семичасовой сеанс в «Гигант». Там «Рокко и его братья».
— Ой, что ты, у тебя же в четверг экзамен по дарвинизму... Ты сам мне говорил.
— Да ну, успею.
— В этом фильме, говорят, про бокс и про убийства. Я не люблю. Лучше двадцать третьего ко мне на день рождения приходи.
В трамвае сидят рядком гребцы — мужская четверка вместе со своим рулевым. За окошком, у трамвайного бока, частит решетка парка, можно протянуть руку и коснуться мокрых листьев на липах. Трамвай идет по дуге. Открылcя чисто умытый пролет Кировского проспекта. Широко и прямо он уходит к Неве. Опять решетка сада под боком трамвая.
Остановка. В трамвай вошла женщина с дочкой. Первым подымается Пушкарь. За ним вся команда. Оля — рулевой тоже встает. Женщина машет рукой:
— Сидите, сидите, хватит ей места.
Ставит дочку коленками на скамейку.
Дочка смотрит на бегущие мимо дома, машины. Вдруг увидела лошадь, телегу на шинных колесах.
— Лошадь, лошадь, мама, настоящая лошадь!
Между телегой и трамваем протискивается красный мотоцикл. На мотоцикле Паша Францев.
Гребцам неудобно сесть после своего благородного и коллективного вставания. Но теперь они опускаются на скамейку, чтобы быть ближе к окошку, к своему товарищу, к Паше.
— Не наступи кобыле на любимую мозоль — кричит Севочка Лакшин.
— Ему только и гоняться с тяжеловозами. — Это Володя Рубин.
— Возьми меня с собой! Паша! — просит Оля.
— Рулевого возьми!
— Он привык без руля.
— И без ветрил...
— Одиночник!
— Индивидуалист!
Паша Францев хочет обогнать лошадь. Та косится на стрекочущий рядом мотоцикл. Возница хлопает вожжами. Закругление трамвайного пути. Паше не пробиться. Трамвай уходит от него. Четверо в восторге:
— Привет!
— К извозчику на буксир прицепляйся!
— Переходи к нам в команду, пока не поздно!
Белая ленинградская ночь. Вода в Невке маслянистая, черная. Слышен завод на берегу: сипенье пара, как ход поезда, тяжелый пристук станков, конвейеров.
Зеленые светофоры пронзительно едки в белесой мгле ночи. Ночью в городе нет машин и людей. Вода становится заметна, слышна, ее очень много — речки, каналы, Нева... Всё живое, плещется, хотя ветра нет.
А возле воды — заводы.
———
...В цехе горят люминесцентные лампы. Лица людей кажутся бледными от синего света, от серьезности работы.
Транспарант на стойке: «Бригада коммунистического труда Г. Ф. Пушкаря». Токари-станочники. Кажется, они разобщены, каждый наедине со своим требовательным и шумным станком.
Олег Холодов, Володя Рубин, Севочка Лакшин, их бригадир Пушкарь. Они отличаются от тех ребят, которые пританцовывали на плоту гребного клуба, а потом балагурили в вагоне трамвая. Здесь они сосредоточенны, взрослы и даже суровы. Очень велик цех. Громадны и сложны машины. Управляться с этим могут только очень серьезные люди. Мужчины.
К Пушкарю подходит мастер. Как у всех мастеров, у него торчит штангенциркуль из кармашка спецовки.
— С коленчатым валом зашиваемся, — сетует мастер. — Сегодня на летучке прикидывали так и сяк, Кутырскому накрутили хвост. Иван Павлович на нас жмет. Не вытянем — значит месячный план полетит. Нужно будет недельку сверхурочно поработать...
— Вот Кутырский и пусть горбатится. Вы что, не понимаете, у ребят ведь экзамены. Я о себе не говорю.
— Я понимаю. Ты мне не толкуй. Потом отгул все получите. Ну раз такая вышла петрушка... Терентьича и в партком вызывали. Другого выхода нет. Кто еще, кроме вас, сделает? Петьке что ли, Гаврюшину отдавать? Нету выхода, Пушкарь. Пойми меня.
— Пусть ребята решают. Я вам обещать ничего не буду. Как ребята скажут. Только что навряд ли они согласятся...
Перерыв. Перекур. В цеховом красном уголке стучат костяшками по столу. Бригада Пушкаря села за домино.
Паша Францев читает итальянскую газету «Унита». Частенько лазает в итальянско-русский словарь.
— Проехали... — печально сознается Олег Холодов.
— Жил-был у бабушки серенький козлик... — Володя Рубин стукнул костью о стол, — и вся голова в кудряшках... — Он смотрит на Севочку Лакшина.
— Едем, — охотно соглашается Лакшин.
Пушкарь припечатывает последнюю кость, рушит всё трехколенчатое сооружение на столе...
— Придется неделю повкалывать сверхурочно, — сообщает он, как бы к слову пришлось. — С коленчатым валом зашиваются. А? Ну что, еще разок сгоняем? — Пушкарь перемешивает кости круглыми движениями руки. — Ну чего притихли? Митинговать будем — давайте митинговать. В домино играть будем — давайте в домино играть.
— Мне это, Пушкафь, не подходит. Что ж я буду на свидания ходить переутомленный на производстве? — Володя Рубин говорит несколько зловеще, не понять, в шутку или грозится.
— Ты можешь свидание и на другую декаду перенести, а я только год как женился. А Терентьичу если не на нас, на кого понадеяться? — Пушкарь морщится, заметно, что не хочет он спорить с Володей.
— Вот пожалуйста, — встревает Севочка Лакшин, — называется бригада коммунистического труда, а каждый думает о чем? Не о коленчатом вале, а о своей любимой женщине. Я, допустим, могу обойтись и без этого. А вот как мы экзамены сдадим, братцы-кролики?
— Отсрочку попросим, — неуверенно обещает Пушкарь.
— У Оли, у нашего рулевого, двадцать третьего день рождения, она же нас всех пригласила, всю команду... — Это Олег Холодов.
— Ну вот что, давайте кончать детский сад, — Паша подал голос, — Терентьич привык на нас отыгрываться. В начале месяца по полсмены сачковали, заготовок не было, а теперь что же получается? Экзамены все накроются. Тренировку сорвем. А через две недели «Весенний приз». Из месяца в месяц одно и то же. Это называется подчинять свои интересы интересам коллектива. С меня хватит такого коллективизма. «Бригада, бригаде, бригаду...» Я сыт этим склонением вот так вот. Что я, не человек? Не буду я ни минуты вкалывать сверхурочно.
— Это как все решат. — Пушкарь подымает голос. — Что ты такое за индивидуум?
— А вот так. Индивидуум.
———
Последняя электричка. Ее огни скользят по белой ночи без лучей и без света.
Паша Францев сидит в пустом вагоне. На Ланской в вагон валом валит народ. Кончилась смена на «Светлане». На «Красной звезде»... Против Паши садятся парень и девушка. У парня букет сирени. Он держит букет, как держат веник в банном зале на пути к парилке. Паша глядит на парня с укоризной:
