Но, конечно, узнали. Главный инженер проекта приехал из Ленинграда, встретил Кремера на трассе... «Виктор Викторович! Как же вы здесь? Вас ведь все с ног сбились, ищут». Главный инженер служил когда-то в подчинении у Кремера, начальником ОКСа на комбинате. Он сразу предложил своему бывшему директору должность спокойную и денежную: консультантом по технологии лесоочистки в зоне затопления. Кремер отказался. Ему необходима была усталость, натруженные в тайге руки, чтобы не думать и как бы не жить в сегодняшнем дне. Он еще не знал тогда, как начинать, из чего строить свой сегодняшний день. После веего, что случилось в стране.

...Через полгода главный инженер предложил Кремеру должность начальника транспортной партии. Кремер ответил: нет. Потом его вызвали в Ленинград. Разговор состоялся в кабинете директора института. «Хватит дурака валять, Виктор Викторович, — сказал директор. — С твоим производственным и административным опытом просеки рубить — это преступление. — Директор произнес слово «преступление» и осекся. Неколебимая, бодрая интонация нарушилась... — В общем, такое дело, Виктор Викторович, — у нас тут был с Иваном Робертовичем разговор... — Сидевший напротив в кресле главный инженер проекта кивнул: «Не один раз мы этот разговор заводили...» Так вот, есть мнение поставить тебя начальником экспедиции. Ты знаешь, объем работ предстоит огромный, и, будем говорить прямо, Рубашкину не вытянуть. Есть, конечно, на этот счет всякие кривотолки в институте. Ты сам понимаешь. Но сейчас времена не те. Куприянова, ты знаешь, сняли, и слыхом его не слыхать.

«Нет, — сказал Кремер. — Я не готов к этому сейчас».

...«Ты непростительно глупишь, Виктор! — втолковывал ему Иван Робертович вечером, у себя дома, за столом. — Ты весь увяз в своем вчерашнем дне. Ты пойми, ведь он ничего не значит. Мы живем сегодня. Нам-то с тобой надо прожить по-человечески наш сегодняшний день. Честное слово, мы себе заслужили это».

Кремер слушал и думал, что раньше начальник комбинатского ОКСа Иван Робертович Ардашевич говорил ему «вы».

«Я шагинского парнишку младшего с собой в тайгу заберу, — сказал он. — Пусть. Полезно».

А дело росло — величайшая стройка и рубка. Трещали ПЭески в тайге. Ангарские сосны пластали на белые брусья. На обочинах таежных дорог вспорхнули серебряные стрелки: «Братская ГЭС». Огромное дело!

Кремер по-прежнему ставил вешки на просеках, глядел в стекляшку теодолита, писал цифирь в пикетажном журнале: тангенсы, биссектрисы, углы. Может быть, он и тосковал, и хотелось ему другой работы. Но думать себе не разрешал. Брался, внезапно для рабочих, за топорик, рубил вместе со всеми листвяшку, и елку, и березняк. Но топорик тоже не помогал ему. «Скоро старость, — говорил себе Кремер. — Скоро, но не сегодня. Надо спешить. Еще есть время. Только очень надо спешить!» Он чувствовал запах большого дела и волновался.

Валя Лаврентьева, сметчица экспедиции, стала женой седому неразговорчивому угломерщику Кремеру. Она поверила ему, а поверив, почувствовала свое счастье, потому что устала от непрочной скитальческой жизни.

Где бы она ни ездила по экспедициям, всегда ей хотелось любить одного, надежного, своего человека. А люди, мужчины, все торопились. Работа повелевала им ездить, летать, плавать. Они ездили, летали, плавали. Они знакомились с женщинами и торопились. Их ни в чем нельзя было упрекнуть, потому что они хорошо исполняли свою работу.

По ночам Кремер рассказывал Вале свою жизнь. Она шептала ему:

— Вот если бы все так, если бы все друг за друга, никакому бы Берии не удалось бы столько навредить людям…

Кремера сморили наконец воспоминания и тракт, хоть новый — трясучий. Он задремал, и привиделось детство: речка Алей и отцовская лошаяь Хильда. Она бредет потихоньку степью. Воз валкий, солома, и он на возу. Берег у Алея крутой и ломкий. Ступишь ногой — черствый, сохлый кусок чернозема рушится вниз. Лошадь ступает по самой кромке, боязно, сердце тоскливо сжалось, а привстать, дернуть вожжами нельзя, мешает какая-то вялость и тягость в руках. Хильда всё ближе к Алею, и берег уже надломился, и воз колышется, жутко…

— Виктор Викторович! Приехали!

«Мбримм! Мбримм!» — Георгий надавил гнусавый сигнал своей «таратайки».

Вот... Обвалился берег... Хильда... Воз... Ухнуло сердце.

— Виктор Викторович!

— Фу ты, черт! Заснул ведь.

Кремер вылез из машины. Гошка уже стоял у ограды на камне Пурсее.

— Виктор Викторович, у вас есть пятиалтынный? Говорят, надо кинуть с Пурсея. На счастье.

Кремер порылся в кармане. Лицо его было серьезно.

— Вот вся наличность. На, забирай половину.

Гошка зажал монетки в кулаке, замахнулся и сильно швырнул. Монетки порскнули врозь, ссыпались вниз, пятак полетел впереди гривенника и пятиалтынного.

Кремер не размахивал руками. Он действовал скупо, всерьез. Протянул руку над оградой, разжал кулак, монеты звякнули по камню, и потом еще долго было слышно, как они летят в Ангару.

Внизу шло строительство Братской ГЭС. На Пурсее поставлены стенды. На них написано, что это «мощнейшая», «крупнейшая в мире» гидроэлектростанция. Слова были читаны прежде множество раз, слишком привычны и потому пусты.

Но здесь на камне Пурсее, над скопищем кранов, над ревом процеженной сквозь бетон Ангары с белокипенным Падунским горизонтом, слова вдруг не показались Кремеру пустыми. Кремер и Гошка читали их долго, будто впервые, смотрели на стройку и опять читали. «Мощнейшая в мире»... А в мире еще есть океаны. Спутники летают вокруг шарика. Есть Ницца и Ниагара. Гавана. Боулдер-Дам. Водородная бомба. Что там еще есть в мире? Это очень большое хозяйство. Мощнейшая в мире! Краны тихонько ездят по эстакаде. Сосны на камне Пурсее. Мощнейшая в мире! Другой такой нет. Все остальные слабее, мельче, не то!

— Да, Виктор Викторович, — сказал Георгий, — живем мы еще — всяко бывает, а строим здо́рово!

Кремера вдруг поразили эти слова: мы строим. Прислушался. Вниз поглядел.

— Да, Гоша, — сказал, — это точно, мы строим. Поехали на эстакаду.

Сидя в машине, Кремер думал об этих словах: «мы строим». «Нет, мы еще не построили этот новый мир в себе, — думал Кремер. — Но мы строим. Мы преобразимся, построив?..»

— Гоша, нас пустят на эстакаду?

— Как-нибудь, Виктор Викторович. Если Марта-вахтерша дежурит, всё будет в лучшем виде. Если Верка, та, правда, любит на себя идейности напустить, но ничего, я знаю для нее одно петушиное слово.

— Ладно, в случае чего ты машину отгонишь в сторону, пойдем пешком.

— Пешком еще и лучше, Виктор Викторович. Что нам эта таратайка?

«Мбримм!»› — Георгий повестил вахтершу о своем прибытии.

ТУ-104 идет к Ленинграду со стороны залива.

День пасмурный. Ленинград открывается внизу непривычным для ленинградцев огромным и тесным каменным городом, он кажется вовсе не великим, потому что рядом с ним, сколько хватает глаз, море.

Видны острия мачт, красные каемки на трубах буксиров. Дома возле моря деревянные, крашеные, но стены и крыши потускнели в мокром воздухе, сырые от водяной пыли. Пыльными кажутся газоны и стриженые парки. Отмыты дождем, оранжево чисты дорожки.

Пасмурно.

Пассажиры тянутся к окошкам. В сутолоке трамваев, панелей и службы они забыли, что живут в морском городе. Вот она — кромка воды и земли...

Глядит в иллюминатор Роман Широков, олимпийский чемпион. Рядом с ним его тренер Сергей Герасимович Червоненко. Тренеру ничего не видать в окошко за широковской спиной.

У Романа расстегнут ворот нейлоновой белой рубашки, узел галстука оттянут вниз и вбок. Лицо у него резкое, как у людей, привыкших к предельному физическому усилию. Глаза светлые. В них в одно время надменность и усталость.