Я взглянул в окно, ожидая увидеть что-нибудь необычное, например оцепление или припаркованные полицейские машины, однако все было как обычно, кроме солнца, окружавшего каждый предмет светящимся ореолом.

Убийство можно обсудить с Ингвиль, отличная тема для разговора: прямо сейчас убийца здесь, в моем районе, и буквально вся полиция ищет его, сбиваясь с ног.

Может, у меня и написать об этом получится? Парень убивает старика и прячется, пока полиция его выслеживает?

Нет, у меня ни за что не выйдет.

Я ощутил укол разочарования, вскочил, положил блюдце и стакан в раковину, где за неделю успела скопиться грязная посуда. Кое в чем Петра ошибается – в том, что я не понимаю сам себя, – думал я, глядя на газон, по которому шла женщина, держа за руки детей. Как раз я себя понимаю. Я прекрасно знаю, кто я. Мало кто из моих знакомых изучил себя настолько хорошо.

Я вернулся в комнату, наклонился было над пластинками, но новая книга словно притягивала к себе. Меня накрыло радостью и страхом. Пускай это случится сейчас, я один, никаких особых дел у меня нет, причин откладывать это тоже нет, я взял альбом и огляделся – как мне незаметно донести его до туалета? В пакете? Ну на хрен, кто ходит в туалет с пакетом?

Я расстегнул пуговицу на брюках, потом молнию, сунул альбом в штаны, прикрыл рубашкой, нагнулся, стараясь оценить, как это выглядит со стороны и видно ли, что у меня там книга.

Пожалуй.

А если прихватить с собой еще и полотенце? Если кого-нибудь встречу, то на эти несколько секунд прикрою живот полотенцем. А потом приму душ. Ничего подозрительного – сначала в туалет, а после – в душ.

Так я и сделал. Спрятав книгу в брюках, сжимая в руке самое большое полотенце, я вышел из квартирки, прошел по короткому коридору, спустился по лестнице, опять по коридору, вошел в туалет, запер дверь, вытащил альбом и стал его листать.

Хотя я никогда не мастурбировал и точно не представлял, что надо делать, я все равно знал – выражения «передернуть» и «гонять лысого» я то и дело слышал в анекдотах об онанизме, которых наслушался немало, особенно в футбольных раздевалках, и теперь высвободил из превратившихся в тесный чехол трусов набухший член, уставился на длинноногую женщину с алыми губами, снятую, судя по выбеленным домикам и корявым деревьям, где-то на средиземноморском курорте; женщина стояла под бельевой веревкой и держала в руках тазик, но была при этом совершенно голая, я смотрел, смотрел, смотрел на нее, на вызывающе красивые линии ее тела, сдавливая член и водя по нему рукой. Сперва по всей длине, но потом, проделав так несколько раз, ограничился головкой; я не сводил глаз с женщины с тазиком, и когда меня захлестнуло наслаждение, я подумал, что надо бы мне еще на кого-нибудь посмотреть, а не только на нее, чтобы не упускать возможности, перелистнул страницы и наткнулся на снимок другой женщины – она сидела на качелях, а из одежды на ней были лишь красные туфли и пояс от чулок, я дернулся, попытался направить член вниз, в унитаз, но не получилось, он слишком затвердел, поэтому первая порция спермы угодила в поднятую крышку и потекла вниз, зато все, что выходило со следующими толчками, попало в унитаз, потому что мне вовремя пришло в голову наклониться всем корпусом, а не сгибать член.

Уф-ф.

Вот я и сделал это.

Наконец-то.

Нет в этом ничего загадочного. Наоборот – все невероятно просто, и поразительно, что я не сподобился раньше. Я закрыл альбом, вытер сперму, помылся, на миг замер, прислушиваясь, не стоит ли кто возле двери, снова сунул книгу в брюки и, взяв полотенце, вышел из ванной.

Лишь тогда я засомневался, что сделал все правильно. Полагается ли кончать в унитаз? А может, в раковину? Или в скомканную туалетную бумагу? А что, если это вообще принято делать в постели? С другой стороны, все произошло в строжайшем секрете, поэтому неважно, отличается мой способ от принятого или нет.

Едва я успел положить альбом на стол и убрать сложенное полотенце в шкаф, как в дверь позвонили.

Я пошел открывать.

Это были Ингве и Асбьорн. Оба в солнечных очках, и оба, как в прошлый раз, какие-то встревоженные: судя по тому, как Ингве зацепил большим пальцем ремень и как Асбьорн сунул сжатую в кулак руку в карман, а может, мне так показалось – из-за того, что оба стояли вполоборота и повернулись, лишь когда я открыл дверь. Или, возможно, из-за солнечных очков, которые они так и не сняли.

– Привет, – сказал я, – проходите!

Они прошли следом за мной в квартирку.

– Мы на самом деле хотели тебя позвать прогуляться, – сказал Ингве. – Мы думали по магазинам пластинок пройтись.

– Отлично, – обрадовался я, – мне все равно делать особо нечего. Сразу пойдем?

– Да. – Ингве взял книгу с обнаженными женщинами. – Я смотрю, ты фотоальбом купил.

– Да.

– И сразу ясно, зачем он тебе, – добавил Ингве и засмеялся.

Асбьорн тоже посмеялся, но было ясно, что развивать тему ему не хочется.

– Это серьезные фотографии, между прочим, – сказал я, надевая куртку, а после нагнулся и принялся завязывать шнурки, – это что-то вроде книги по искусству.

– Ну да, ну да. – Ингве отложил альбом в сторону. – И плакат с Джоном Ленноном ты убрал?

– Ага.

Асбьорн закурил, повернулся к окну и выглянул на улицу.

Через десять минут мы, все трое при солнечных очках, шли по Рыночной площади. С фьорда дул ветер, вымпелы на флагштоках трепетали, на совершенно синем небе сияло солнце, заливая светом все вокруг. Каждый раз, когда на светофоре загорался зеленый, автомобили вереницей, похожей на собачью упряжку, бросались вперед. На рынке толкались люди, а между ними в емкостях, запертая в нескольких кубометрах зеленоватой ледяной воды, плавала с разинутым ртом треска, ползали друг по дружке крабы, неподвижно лежали омары с затянутыми белыми резиночками клешнями.

– Как насчет перекусить потом в «Янцзы»? – предложил Ингве.

– Давай, – согласился Асбьорн, – если пообещаешь не говорить, что в Китае еда совсем не такая, как тут у них.

Ингве, не ответив, достал из кармана пачку сигарет и остановился на светофоре. Я посмотрел направо, на овощной лоток. При виде оранжевых морковок, связанных в пучки и сложенных в громадную кучу, я вспомнил, как два сезона подряд работал у огородника в Трумёйе – так мы выдергивали морковь, мыли ее и упаковывали, и я все время был рядом с почвой, черной и жирной, под позднеавгустовским и раннесентябрьским небом, когда темнота и земля сливались воедино, а от шороха в кустах меня охватывало счастье. Почему, подумал я сейчас, почему я тогда чувствовал себя таким счастливым?

Светофор загорелся зеленым, и человеческий поток понес нас через улицу, мимо часовой мастерской на просторную площадь, открывающуюся между домами, словно лесная поляна; я спросил, куда мы идем, Ингве ответил, что в «Аполлон», а после еще заглянем в пару комиссионок.

Перебирать пластинки в магазинах, это я умел, – с большинством групп, чьи альбомы я видел на полках, у меня было что-то связано, я брал в руки пластинки, смотрел, кто продюсер, кто играет и поет, в какой студии их записали.

Я чувствовал себя знатоком и тем не менее то и дело поглядывал на Ингве и Асбьорна, те тоже перебирали пластинки, и если кто-то из них вытаскивал из стопки пластинку, я старался разглядеть, что там; Асбьорна интересовало старое и необычное, вроде Джорджа Джонса и Бака Оуэнса, особенно я удивился, когда он достал пластинку с рождественскими песнями – он показал ее Ингве, они засмеялись, и Асбьорн сказал, мол, эта штука совершенно за гранью, а Ингве ответил, что да, зашибись. Впрочем, сам Ингве придерживался тех же вкусов, что я: британский постпанк, американский инди-рок, может, пара австралийских групп и, разумеется, пара норвежских, но больше, насколько мне удалось заметить, ничего.

Я купил двенадцать пластинок, большинство групп я и прежде слышал, а одну взял по совету Ингве, Guadalcanal Diary. Когда мы спустя час сидели в китайском ресторане, Ингве с Асбьорном подтрунивали надо мной, что я накупил столько дисков, но в их смехе я чувствовал уважение: теперь я не просто студент, который до сих пор не держал в руках столько денег, а настоящий меломан. Перед нами на стол поставили здоровенную дымящуюся миску риса, и мы, орудуя большой фарфоровой ложкой, положили себе по порции, Ингве с Асбьорном полили рис коричневым соусом, и я последовал их примеру. Соус почти сразу же исчез между рисинками, плотная масса, поначалу почернев, сделалась коричневой, и сквозь нее стали видны зернышки риса. Получилось терпковато, но уже следующая ложка, с острым китайским рагу, смягчила вкус. Ингве ел палочками, которые мелькали у него в руках, как у настоящего китайца. На десерт мы взяли жареный банан с мороженым, а потом кофе, к которому подали по шоколадке на блюдечке.