– Скажешь ему все? Прямо сегодня?

– Да. Как случай подвернется в разговоре, так и скажу.

Вошел замерзший пастор, увидел пылающий очаг и улыбнулся, потирая руки, – наконец-то оказался в тепле. И тут же начал говорить. Никто во всем уезде не скажет плохого слова о пробсте: поболтать с ним о том о сем – одно удовольствие. Но вот ведь какое дело… Он так изобретательно, без всяких затруднений мог подхватить любую тему, что даже странно было, почему он не владел искусством проповеди. И в самом деле, трудно поверить: человек достойный, даже достойнейший, исключительно приятный человек, а тут заходил в тупик. Как только разговор касался духовных тем, он терялся, краснел, мучительно подбирал слова и ничего путного выдавить не мог. Оживлялся только, когда напоминал пастве о всемогуществе Бога. «Помните, – произносил он, подняв указательный палец, а то и всю руку, – это очень важно помнить: миром правит Господь. Ничто на земле не случается без Божьего промысла».

Учитель сразу взял быка за рога.

– Должен вам сказать, господин пробст. Приятная новость: мы построим молельный дом. Так сказать, миссию.

Пастор побледнел, обмяк, будто его покинули последние силы, и опустился на предусмотрительно пододвинутый хозяйкой стул. Если б не схватился за подлокотники, наверняка бы сполз на пол.

– Что вы такое говорите, Сторм? Миссия? Молельный дом? А что будет с церковью? Со мной?

– Церковь никуда не денется, – уверенно сказал учитель. – Как же без церкви? Миссия для того и нужна, чтобы церковь поддерживать, вот что я имел в виду. А вы и сами знаете – уж когда-когда, а церкви как раз сейчас очень нужна помощь. Слишком много всяких лжеучений развелось в стране.

– А я-то считал вас другом, Сторм.

Еще несколько минут назад он выглядел бодрым и счастливым, как выглядит бодрым и счастливым любой пришедший с мороза в тепло. А теперь словно уменьшился в размерах, и выражение лица такое, будто прощается с жизнью.

Нельзя сказать, чтобы учитель не понимал, отчего так огорчился пробст. Он, как и весь приход, прекрасно знал: в молодости пастор обладал блестящими способностями, но, как выражалась супруга учителя, вел образ жизни, отчего его еще в ранние годы настиг головной удар. И он уже никогда не стал прежним. Да пастор и сам это понимал, но старался забыть. И каждый раз, когда ему прямо или косвенно напоминали, что он не более чем развалина, приходил в отчаяние. А иной раз даже впадал в ступор, бледностью и неподвижностью напоминая мертвеца.

Вот и сейчас: сидит на стуле, закрыв глаза, будто и впрямь мертвый, и ни учитель, ни его жена не решаются нарушить молчание.

– Вовсе не должен господин пастор так глядеть на вещи, – стараясь унять басовые нотки, мягко сказал учитель.

– Молчите, Сторм! – внезапно воскликнул пробст, сделав ударение на слове «молчите», а фамилию почти прошипел: «С-с-сторм». – Я знаю, проповедник из меня никудышный, но никогда не думал, что вы хотите лишить меня должности.

Сторм промолчал, но сложил ладони перед грудью – показал: да что вы! Ничего подобного и в мыслях не имел!

Учителю к тому времени стукнуло шестьдесят. Он всю жизнь работал, но, несмотря на возраст, был в расцвете сил. Огромного роста, темная, медного оттенка кожа, внушительное, хотя и грубоватой лепки лицо. Рядом с маленьким, узкогрудым, лысым и сутулым пробстом он выглядел воплощением здоровья и силы.

Жена учителя несколько раз показала мужу знаками: уймись. Она считала так: кто сильнее, должен уступать. Сторм явно не ожидал такой бурной реакции пробста. Но уступить?

Нет, уступать он не собирался. И заговорил – медленно, ласково и убедительно. Зараза сектантства, сказал он, очень опасна. Секты вот-вот появятся и в нашем уезде – это вопрос времени, причем небольшого. И надо быть готовыми. Надо, чтобы было место, где можно разговаривать с людьми просто и ясно, проще, чем в церкви. Давать им образование. Объяснять Библию, особенно трудные для понимания места.

Жена учителя, матушка Стина, встала за спиной пробста и делала мужу отчаянные знаки: прекрати немедленно! Заткнись!

Уж она-то прекрасно понимала, что думает пробст!

«Вот как… значит, я не даю людям нужной веры? Не могу защитить прихожан от лжеучений? Значит, я вообще никуда не гожусь, если крестьянин-самоучка уверен, что может проповедовать лучше меня!»

Но учитель не унимался. Продолжал рассуждать – что именно, по его мнению, следует предпринять, чтобы уберечь паству от изготовившихся к нападению волков.

– Я пока никаких волков не видел, – сказал пробст, стараясь придать голосу невинные и оттого еще более ироничные интонации.

– Знаю. И я не видел. Но они уже в пути.

– В пути? – Слова учителя привели кроткого пробста в ярость. Он сумел побороть растерянность, поднялся со стула и побагровел. – Если кто и собирается настежь распахнуть перед ними ворота, так это вы. Разговор закончен, дорогой Сторм.

Взял себя в руки, повернулся к хозяйке и начал шутливо обсуждать свадебный наряд на последней свадьбе – матушка Стина обшивала всех невест прихода. Но даже она, простая крестьянка, прекрасно понимала, какой удар нанесен пастору, как стыдится он собственной неспособности донести до паствы слово Божье. И расплакалась, не смогла удержать слезы – так жалко ей стало священника.

А пробст никак не мог отделаться от горькой мысли: ах, если бы он не растерял свой юношеский талант говорить красиво и убедительно! Он бы мгновенно убедил этого недоучку, как глупа и опасна его затея.

И тут ему пришел в голову еще один довод.

– А откуда Сторм возьмет деньги?

– Мы создали предприятие, – выделив внушающее почтение слово, важно объяснил Сторм и назвал несколько фамилий – тех, кто пообещал помочь. Хотел доказать – гляньте, нам помогают никакие не злодеи и не интриганы, а добропорядочные хуторяне. Их-то уж никак не заподозрить, что они желают пробсту зла.

Пастор побледнел.

– И Ингмар Ингмарссон? Он тоже?

Новый удар. Пробст безоговорочно доверял Ингмару Ингмарссону, так же как безоговорочно доверял учителю Сторму. До сегодняшнего дня.

Постарался не выказать разочарования. Повернулся к матушке Стине и как ни в чем не бывало продолжил светский разговор. Не мог же он не заметить, что она по-прежнему плачет. Возможно, хотел ее утешить.

Сказал несколько приветливых слов и резко повернулся к Сторму.

– Оставьте эту затею, Сторм. Подумайте сами: что бы вы сказали, если бы я решил построить вторую школу, в двух шагах от вашей.

– Не могу, господин пробст.

Сказал и встряхнулся. Хотел выглядеть уверенным, смелым и спокойным.

Пробст надел меховую шубу и шапку, пошел к двери, но остановился.

Он весь вечер мучительно искал слова, которые могли бы заставить Сторма отказаться от безумного предприятия. Мысли теснились в голове, но привести их в порядок никак не удавалось: после апоплексического удара он потерял эту способность.

И тут он заметил в углу Гертруд в окружении чурбачков и осколков стекла. Остановился и некоторое время наблюдал. Совершенно очевидно: девочка была настолько поглощена игрой, что не слышала ни слова из беседы отца со священником. Глаза блестят, щеки раскраснелись.

Пастор подошел поближе.

– А что ты строишь?

– Ах, господин пробст, что бы вам не подойти пораньше! У меня тут весь наш приход был – очень красиво! Загляденье! И церковь, и школа, все-все…

– И куда же они подевались?

– А я разобрала все постройки, господин пробст. Теперь это будет Иерусалим.

– Что-что? – спросил ошеломленный пастор. – Ты хочешь сказать, что разрушила весь наш приход и собираешься на его месте строить Иерусалим?

– Да. Уезд очень красивый, ничего не скажешь, но я его разломала. Теперь здесь будет Иерусалим. Я строю Иерусалим.

Пастор провел рукой по лбу, соображая, что на это ответить. Внезапно его поразила мысль, такая ясная и четкая, как давно не бывало. Перед ним же ребенок, безгрешный ребенок!