– Кто тебя просит к ней прикасаться? – ответил Густад. Если раньше он балагурил, пытаясь задобрить ее, то теперь в его голосе послышалась ледяная нотка. – Просто положи немного риса в маленькую мисочку и дай мне. – Миролюбие в его интонации явно становилось нарочитым.
Он поехал на рынок прямо с работы и теперь все еще был в своем офисном костюме: в галстуке, белой рубашке и белых брюках. Все на нем было белым, кроме того места, которое курица испачкала, когда он привязывал ее к ножке кухонного стула длинным жестким шнуром из кокосовых волокон. День выдался длинным, и он устал.
Кроме того, в лучшие времена он презирал рынок Кроуфорд. В отличие от своего отца, которому нравилось его посещать. Отец рассматривал такие поездки как своего рода приключение: отважная вылазка в логово негодяев – так он их называл. Он любил поддразнить продавцов, подшутить над ними, их товарами, привычками, поторговаться, сохраняя при этом абсолютно корректный тон и никогда не преступая грань между добродушной насмешкой и грубостью, и в конце концов всегда выходил победителем с высоко поднятым флагом, взяв верх над всеми мошенниками. В отличие от отца, которому эта игра доставляла удовольствие, Густад робел на рынке Кроуфорд.
Возможно, дело было в различии обстоятельств: отец всегда появлялся там в сопровождении минимум одного слуги, приезжал и уезжал на такси; Густад же приходил один, со своим тощим кошельком и обшарпанной корзинкой, выстланной газетой, чтобы с мяса в автобусе не накапал сок, что вызвало бы неловкость или, того хуже, бурное возмущение пассажиров-вегетарианцев. Всю дорогу он волновался и чувствовал себя виноватым, словно его корзина была смертоносней бомбы. Разве не потенциальный источник индо-мусульманских столкновений нес он в руках? Столкновений, которые часто начинаются из-за антагонизма обычаев, связанных с употреблением мяса – свинины или говядины.
Для Густада в рынке Кроуфорд не было ничего привлекательного. Он был грязным, вонючим, скученным местом, где ноги скользили по животным и растительным отбросам; похожий на пещеру мясной павильон с огромными зловещими крюками, свисающими с потолка (некоторые – пустые, на других висели говяжьи туши, причем пустые казались более устрашающими), был темным и отталкивающим, а мясники пускали в ход всевозможные уловки, чтобы приманить покупателя: то назойливо зазывали или угодливо подольщались, то хвастались превосходным качеством своего товара, то злорадно предупреждали, что у конкурентов мясо испорченное, – и все это предельно громко. В тусклом свете и зловонном воздухе, кишевшем нагло-воинственными мухами, все обретало угрожающую ауру: голоса мясников, охрипшие от беспрерывных криков, струи пота, бежавшие по их лицам и оголенным рукам и стекавшие на липкие, заляпанные кровью безрукавки и лунги[29]; вид и запах крови (иногда жидкой, иногда уже свернувшейся) и костей (измазанных кровью или отскобленных добела), беспрерывное мелькание наводящих ужас разделочных ножей, которые мясники почти не выпускали из рук, дико размахивая ими в процессе торговли с покупателем.
Густад знал, что его страх перед рынком Кроуфорд берет начало из бабушкиных страшилок о мясниках. «Никогда не спорь с мясником, – предупреждала она. – Если он выйдет из себя, тогда – хрясь! – может проткнуть тебя ножом! Даже не задумываясь. – А потом, более мягким, не таким пугающим, но более назидательным тоном объясняла подоплеку своего мудрого наставления: – Помни: вся жизнь мясника, его повседневное занятие – это забой скота и разделка туши. Это его вторая натура. Только скажет: “Бисмиллях!”[30] – и все, нож с размаху опускается».
Если над ней подшучивали по этому поводу, бабушка твердо заявляла, что видела собственными глазами, как мясник делал свое «хрясь!», вонзая нож в человеческую плоть. В детстве Густад с восторгом слушал эту байку, но когда стал ходить на рынок Кроуфорд за покупками, вспоминал бабушкин рассказ с некоторой нервозностью и никогда не чувствовал себя в этом месте непринужденно.
Он старался выбрать хорошую курицу для дня рождения Рошан, но ему было трудно толком ощупать птицу под всеми ее перьями, поскольку продавец протягивал их ему одну за другой очень быстро.
– Вот, взгляните на эту, сэт[31], смотрите, какая хорошая. Пощупайте под крылом. Расправьте ее, расправьте, не беспокойтесь, ей не больно. Смотрите, вот сюда ткните. Видите, какая толстая, мясистая. – Он проделывал это, поочередно хватая кур за ноги, держа головой вниз и как будто взвешивая.
Густад наблюдал за всем этим, крайне смущенный, мял и тыкал, делая вид, что знает толк в курах. Но все они были для него одинаковы. Когда же он наконец выбрал одну, то руководствовался скорее ее голосовыми данными – она кудахтала громче других. Свою некомпетентность по части домашней птицы он был готов признать первым. Те разы, когда он мог позволить себе купить курицу для семьи за последние двадцать лет, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Так что куры определенно не входили в сферу его опыта.
Другое дело говядина. Здесь он был специалистом. Много лет назад его однокашник по колледжу Малколм Салданья научил его всему, что касается коров и быков. Это случилось примерно в то же время, когда Малколм помог ему спасти мебель из когтей хищного судебного пристава.
Потеря книжного магазина сломила отца Густада, лишила его воли к жизни, его перестали интересовать былые еженедельные походы на рынок Кроуфорд. С исчезновением его любимых книг и крахом бизнеса где-то в лабиринте судопроизводства затерялся и его аппетит. Густада не на шутку тревожило то, что отец даже внешне как-то скукожился. Густад со своим скромным доходом от частных уроков, которые давал школьникам, старался теперь как мог быть для семьи кормильцем. И благодаря советам Малколма, под его руководством сумма получаемых им рупий растягивалась на срок более долгий, чем он мог себе представить.
Малколм был высоким юношей, с кожей слишком светлой для уроженца Гоа. Он с удовольствием объяснял ее происхождение смешением крови португальских колонизаторов с местной кровью. У него были полные красные губы и гладкие блестящие черные волосы, всегда разделенные слева на косой пробор и зачесанные назад. Отец Малколма, на которого он был очень похож и внешне, и своими талантами, преподавал игру на фортепьяно и скрипке, готовя своих учеников к экзаменам, которые периодически проводились в Бомбее Королевской школой музыки и Тринити-колледжем. Мать Малколма была первой скрипкой в Бомбейском камерном оркестре, а старший брат играл на гобое. Малколм аккомпанировал на фортепьяно студенческому хору колледжа на репетициях и выступлениях. Он говорил, что собирался стать профессиональным музыкантом, однако отец настоял, чтобы он завершил образование, получив диплом бакалавра.
Густад восхищался Малколмом, даже немного завидовал, ему тоже хотелось бы играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Несмотря на то что в более счастливые времена их дом был наполнен музыкой – в темном кабинете отца стояла радиола, эдакий полированный сезам, и на полках рядами громоздились пластинки, – в доме не было ни одного музыкального инструмента, если не считать мандолины, с которой его мать, еще девочкой, позировала для сохранившейся с тех далеких времен фотографии. Эта фотография чрезвычайно его интересовала, и иногда мать, глядя куда-то вдаль отсутствующим взглядом, описывала Густаду нежным голосом, которому не хватало твердости, чтобы повлиять на положение дел в доме Ноблов, эту мандолину и рассказывала, какие мелодии она играла на ней.
Хотя он не был одним из них, в доме Малколма Густада всегда привечали. Иногда мистер Салданья исполнял для мальчиков какое-нибудь соло на скрипке, иногда Малколм ему аккомпанировал, и в такие моменты Густад ненадолго забывал о своих невзгодах. В те чрезвычайно трудные времена, когда каждая анна[32], каждая пайса[33] были на счету, музыкант Малколм учил его есть говядину и тем самым уменьшать ущерб, наносимый бумажнику.
