– Ладно. Получишь ты свою рупию. – Он открыл бумажник. – Но помни: это не значит, что кукла достанется тебе. Это же лотерея.

– Да, да, папа, мать Клодиана нам и это объяснила. У каждой из нас будет номер, и та девочка, чей номер вытащат, получит куклу. – Она сложила рупию, достала из школьного рюкзака пенал и засунула ее под линейку. – Папа, а почему Западный Пакистан убивает людей из Восточного Пакистана?

Густад развязал галстук и разгладил его в том месте, где был узел.

– Потому что он злой и эгоистичный. Восточный Пакистан беден, и он сказал Западному: мы голодаем, пожалуйста, дай нам нашу справедливую долю. Но Западный ответил – нет! Тогда Восточный сказал: в таком случае мы не хотим больше работать с тобой. И в наказание за это Западный Пакистан начал убивать и сжигать Восточный Пакистан.

– Как это подло, – сказала Рошан. – И как жалко Восточный Пакистан.

– В мире много подлого и печального. – Он повесил галстук, расстегнул манжеты на рукавах рубашки, после чего спросил Дильнаваз насчет почты. От Джимми – ничего, но есть письмо из Целевого фонда образования. Он присовокупил очередной бланк для заявки к тем, которые уже собрались у него за последние несколько недель.

– Ты только посмотри, – с горечью сказал он, припечатав стопку тыльной стороной ладони. – Во сколько мест я обращался ради этого неблагодарного мальчишки! – Он стал поочередно перебирать бланки. – В Фонд образования Парсийского панчаята[111], в Научно-исследовательский фонд Сетны[112], в Фонд образования и развития Таты[113], в Благотворительный фонд высшего образования Вадиа-груп[114]. Я все эти организации обошел, прикладывал ладонь ко лбу, молитвенно складывал руки и говорил: «сэр», «мадам», «пожалуйста» и сто раз благодарил, чтобы они пообещали выделить стипендию. А теперь твой фон-барон заявляет, что ИТИ его, видите ли, не интересует.

Дильнаваз аккуратно собрала бланки.

– Не расстраивайся, все уладится. Бог милостив.

Каждый день на закате она семь раз обводила голову Сохраба лаймом по часовой стрелке. Но пока – ничего. «Должно быть, я с ума сошла, если надеюсь, что есть хоть один шанс, думала она. С другой стороны, Сохраб и Густад больше не кричат и не ссорятся друг с другом, как раньше, стучу по дереву, чтоб не сглазить. Может быть, это потому, что…»

– Что он будет делать, если не поедет в ИТИ, одному богу известно.

Она перелистала бланки.

– Он же сказал тебе, что хочет продолжать учиться в своем колледже.

– И это называется что-то делать? Кому нужен диплом бакалавра искусств?

Так и тянулись дни: Густад был расстроен и зол из-за предательства сына, с нетерпением ждал письма от Джимми Билимории, которое все не приходило, и зверел от нашествия москитов, которое неизменно случалось после заката.

– Невежественных свиней, которые мочатся на улице, следовало бы расстреливать на месте! – восклицал он, бывало. Или: – Надо взорвать эту чертову стену динамитом – где они тогда будут гадить? – Это последнее замечание свидетельствовало о крайней степени его отчаяния, потому что стена была ему дорогá.

Давно, когда майор Билимория еще только поселился в Ходадад-билдинге, когда подача воды была неограниченной, а молоко с парсийской молочной фермы – жирным и доступным для всех, в городе начался строительный бум. Не обошел он стороной и окрестности Ходадад-билдинга, вокруг него стали расти высокие здания. Первым, чего лишились жители дома, был солнечный заход: на западной стороне возвели офисное здание. Хотя в нем было всего шесть этажей, этого оказалось достаточно, потому что в Ходадад-билдинге было только три, и дом был приземистым и длинным: по десять квартир в ряд, нагроможденных друг на друга на трех уровнях, с пятью подъездами и лестничными проемами – по одному на каждый примыкающий блок квартир.

Вскоре после этого строительство началось и с восточной стороны. Для всех тридцати семей квартиросъемщиков стало ясно, что это конец эпохи. На их счастье, строительство растянулось более чем на десять лет: то не хватало цемента, то возникали проблемы с рабочей силой и оборудованием, а однажды обрушение целого крыла из-за использования некачественного «левого» цемента привело к гибели семи рабочих. Детвора из Ходадад-билдинга, которая ринулась на строительную площадку поглазеть на образовавшееся на земле темное пятно, в ужасе решила, что это то самое место, где погибли семь человек, и что пятно – это их кровь, просочившаяся на поверхность. Отсрочка строительства дала жителям Ходадад-билдинга передышку, и мало-помалу они смирились с изменившимся ландшафтом.

С увеличением интенсивности движения и плотности населения черная каменная стена приобрела еще более важное значение. Она осталась единственным гарантом приватности, особенно для Джимми и Густада, которые на рассвете совершали свой молитвенный обряд с повязыванием пояса веры кушти. Стена высотой в шесть футов тянулась вдоль всего двора, укрывая их от глаз инаковерцев, пока они молились, обратившись лицом к занимающемуся на востоке свету.

Но черт с ней, с приватностью, черт бы побрал эту стену, черт бы побрал эту вонь, думал теперь Густад. Они покупали «Одомос» тюбик за тюбиком, втирали его во все открытые части тела, но проклятые москиты продолжали жужжать, кусать и сводить с ума. По загадочной причине мазь наименее эффективно действовала на Густада. Полночи он чесался, прихлопывал москитов и ругался.

Да еще Дильнаваз, видно, чтобы окончательно лишить его рассудка, рассказала ему о том, что в детстве у нее был сосед, обладавший иммунитетом от москитов.

– Это чистая правда, – говорила она. – Когда был маленьким мальчиком, он как-то съел огромное количество москитов. То ли нарочно, то ли по ошибке, неизвестно. Ну, ты знаешь, как дети все тащат в рот.

Но с тех пор москиты прекратили кусать этого мальчика. И, став взрослым, он превратился в москитостойкого мужчину. Насекомые садились на его кожу, забирались ему в волосы, заползали под одежду, но никогда не кусали. Вероятно, те, которых он съел, изменили состав его крови и запах тела, сделав его как бы одним из них. И его их жужжание и кружение не раздражало, он говорил, что для его ушей это было все равно что любовная серенада.

– Ну и что ты предлагаешь? – огрызнулся Густад, шлепая себя по лицу, плечам и груди. – Перестать пользоваться «Одомосом» и начать жевать москитов?

А потом цена на «Одомос» подскочила вместе с ценами не только на предметы роскоши, но и на все необходимое, начиная со спичек и заканчивая гигиеническими прокладками.

– Этот налог на помощь беженцам, – высказался Густад, – всех нас превратит в беженцев.

И словно всех этих проблем было мало, Рошан и Дариуш стали требовать старые газеты. Им это нужно было для школы – тоже сбор в пользу беженцев. Учителя организовывали соревнования, принесенная учениками макулатура взвешивалась каждое утро, результаты оглашались на общем собрании. Англоязычные газеты складывались отдельно, потому что качество их печати было выше, чем у местных, и их на килограмм требовалось больше.

Дильнаваз пыталась объяснить Рошан и Дариушу источники их семейного бюджета: единственная для них возможность каждый месяц оплачивать счет за подписку – это продавать старые газеты джарипуранавалле[115]. Но дети умоляли, говорили, что учителя будут сердиться, если они придут с пустыми руками, и Густад разрешил им взять по пять экземпляров «Джем-И-Джамшед»[116].

Дариуш заявил, что предпочитает пять штук «Таймс оф Индия», потому что друзья будут смеяться над газетами парсийских баваджи. Густад и слышать ничего подобного не желал.