Единственным провальным увлечением Сохраба в школе был его роман с насекомыми. В восьмом классе его наградили за общие достижения в учебе книгой под названием «Узнай больше об энтомологии». Он прочел ее, несколько дней над ней размышлял, а потом стал ловить бабочек и мотыльков самодельным сачком. Умерщвлял он их в консервной банке с ватным тампоном, пропитанным бензином. Когда они переставали трепыхаться, открывал банку и осторожно расправлял крылышки. Обычно те были плотно сжаты вокруг ножек и хоботка, в положении, противоположном естественному, словно in extrēmis[83] бабочка пыталась защититься от ядовитых паров, прикрыв голову. Наперекор rigor mortis[84] он симметрично распластывал четыре перепончатых крылышка бабочки на расправилке[85], тоже самодельной. Через несколько дней высушенная и легкая, как папиросная бумага, бабочка бывала готова к монтированию в коллекцию.

Все хвалили его красивую работу, восхищались чудесными расцветками и узорами крыльев, как будто он сам их нарисовал. Экспонаты были пришпилены булавками, проткнутыми через грудку, и аккуратно вставлены в энтомологическую коробку, которую он сам смастерил из фанеры с помощью инструментов прадеда. Последнее доставило Густаду особую радость; глядя, как Сохраб работает инструментами его деда, он не уставал повторять: наверное, любовь к плотничанью у нас в крови.

А потом бабочки и мотыльки начали рассыпаться. Вскоре личинки уже ползали в коробке, и это было отвратительное зрелище. День за днем Сохраб мог, почти не двигаясь, сидеть и наблюдать за ними, как парализованный. Завершив свою работу, личинки исчезли так же неожиданно, как появились, и Сохраб забросил свой энтомологический ящик на темную полку возле общего туалета в чауле.

Однако этот провал не должен был опровергнуть слухи о гениальности Сохраба, поражение следовало превратить в победу. Густад был только рад взять вину на себя.

– Это была моя оплошность, – сказал он. – Вместо бензина нужно было использовать тетрахлорид углерода, а я не обеспечил Сохрабу тот сорбент, который ему требовался.

Сохраб больше не охотился за бабочками. Слава всемирно известного энтомолога была вычеркнута из Густадова списка карьер, которые он прочил сыну. После этого Сохраб сосредоточился исключительно на механике и изобретательстве. Он разобрал и собрал заново будильник, починил мясорубку Дильнаваз, привел в рабочее состояние диапроектор с увеличительным стеклом, найденный в письменном столе Густада, и показывал на стене в передней комнате кадры из комиксов, которые доставлялись с воскресной газетой: персонажи «Семейки Дэгвуда Бамстеда» или «Фантома» отражались в натуральную величину. Майор Билимория всегда присутствовал на показах и часто становился рядом с изображением, имитируя жесты Фантома: потрясал кулаком и произносил звуки вроде «тадах!», «бух!», «бах!». А после этого наступало время воскресного обеда с дхансаком.

Момент наивысшей гордости для Густада и Дильнаваз наступил, когда Сохраб, заставив Дариуша помогать ему, поставил спектакль по «Королю Лиру», собрав труппу из школьных друзей и друзей-соседей. Представление состоялось в дальнем конце двора, стулья публика приносила с собой. Сохраб, разумеется, играл короля Лира, был режиссером, продюсером, художником по костюмам и декоратором. Он же написал краткую версию пьесы, благоразумно решив, что даже аудитория, состоящая из любящих родителей, может впасть в коматозное состояние, если ей придется наслаждаться сверхлюбительским Шекспиром больше часа. Однако только когда Сохраб поступил в колледж, ему внезапно пришло в голову, что папа никогда не делал заявлений и не лелеял надежд, связанных с артистической карьерой для сына. Он никогда не слышал, чтобы отец говорил: мой сын будет художником, мой сын будет актером, мой сын будет поэтом. Нет, всегда только: мой сын будет врачом, мой сын будет инженером, мой сын будет ученым-испытателем.

Он вытер перо, закрутил крышку на бутылочке с чернилами и вспомнил, что однажды, когда век карандашей подходил к концу, отец показывал ему эту перьевую ручку. С веком чернил пришли планы на будущее. Мечта об ИТИ обрела форму, потом полностью захватила их воображение. И Индийский технологический институт превратился в Землю обетованную. Он стал их Эльдорадо и Шангри-Ла, их Атлантидой и Камелотом, их Шанду[86] и страной Оз. Это был храм Святого Грааля. И все будет дано, и все будет возможно, и все сбудется для того, кто совершит паломничество туда и вернется со священной чашей.

Тщетно было бы пытаться разделить нити энтузиазма, вплетенные в эту благородную ткань. Выяснить, кому изначально принадлежала идея и кого следует теперь винить, было так же трудно, как распознать, какая капля муссонного ливня первой коснулась земли.

На столе лежало два письма. Сохраб быстро пробежал глазами письмо майора и начал читать написанный изящным почерком отца ответ, когда Дильнаваз поднялась с постели во второй раз. Она чувствовала, что должна что-то сказать насчет прошлого вечера, но сын заговорил первым:

– Ты читала письмо от дяди майора?

– Какое письмо?

Он протянул ей листок.

– Наверное, какое-то старое, – сказала она. – Ты же знаешь, как папа любит все хранить.

– Нет, это пришло всего четыре недели назад. Посмотри на штемпель.

Густад, с темными кругами вокруг глаз, проковылял мимо, направляясь в ванную. Она дождалась «контрольного сигнала» – металлического лязга затычки – и заметила:

– Он так поздно лег вчера. – Ее голос звучал чуть укоризненно.

Позднее, когда Густад пил чай, она сказала:

– Мы видели письмо.

– Я не понимаю, кто такие «вы». Для меня тут есть только один человек – ты.

Она пропустила его замечание мимо ушей.

– Ты начал прятать почту? Интересно, что еще ты скрываешь?

– Ничего! Просто хотел поразмыслить о письме Джимми без того, чтобы мне давали тысячу советов все гении этого дома. Вот и все.

– Тысячу советов? – Дильнаваз опешила. – Двадцать один год мы все обсуждали вместе. А теперь я стала помехой? Ведь Джимми даже не сообщил никаких подробностей. Откуда тебе знать, что ты поступаешь правильно?

Густад ответил, что подробности не имеют значения, помощь другу – дело принципа.

– Все это время я только и слышал: майор то, майор это. Я говорил: забудьте о нем, он исчез как вор. Так нет же. А теперь он просит помощи, я говорю да, но ты все равно недовольна.

– А вдруг это что-то опасное?

– Чушь. – Он указал на Сохраба. – Почему этот ухмыляется как осел?

– Папа, не распаляйся снова, – сказал Сохраб. – Я думаю, ты правильно решил, но…

– О! Он думает, что отец решил правильно! Ты ему сказала, что он мне больше не сын? – С подчеркнутым сарказмом Густад издевательски склонил голову. – Благодарю, благодарю вас, сэр! Благодарю за ваше одобрение. Ну, продолжай: что – но?

– Но я вспомнил, как дядя Джимми и твои друзья рассуждали о политике. Он, бывало, говорил: «Если хотите избавиться от этих проходимцев из Национального конгресса, есть только один выбор: коммунизм или военная диктатура. Забудьте о демократии на несколько лет, она – не для страны, умирающей с голоду…»

Он очень похоже имитировал четкий бас-баритон майора, и Дильнаваз улыбнулась. Густаду тоже понравилась его имитация, но он тщательно скрыл это. Сохраб продолжил:

– Представь себе: а если дядя Джимми планирует переворот, чтобы свергнуть наше коррумпированное правительство?

Держа блюдце с чаем в одной руке, Густад другой схватился за лоб.

– Опять этот идиотский разговор! Лучше представь себе что-нибудь полезное, представь себя в ИТИ! – Он помассировал лоб. – То, что Джимми, бывало, говорил, это всего лишь разговоры. Чего не скажешь, когда вокруг засуха, наводнение и нехватка всего?