– «Еs russes excentricités», – повторил Чаадаев. – Одно дело, когда эти «excentricités» совершают наши романтики-славянофилы, видящие в допетровской Руси идеальное государство, но другое дело, когда «excentricités» становятся принципами государственной политики. Куда нас это заведёт? Если бы наши чудачества касались только сарафанов и кокошников, Бог с ними, но мы заходим в своих «excentricités» слишком далеко. Мы хотим распространить их на всю Европу, мы пытаемся утвердить силой свои великодержавные амбиции, – ну, как же, мы ведь «Третий Рим»! Наша армия стала проклятием для европейских народов, а это уже не смешно. Рано или поздно они объединятся против нас, и наши записные патриоты вновь будут кричать о «западной угрозе». Сеющий ветер, посеет бурю.

– Если бы мы в самом начале нашего исторического пути вошли в Европу, ничего бы этого не было, – сказал Чаадаев, отпив чай из своей кружки. – Надо было принять католичество, а не прогнившую византийскую веру. Поборники православия твердят, что тогда Россия перестала бы быть Россией, но откуда они это взяли? Разве принятие католичества уничтожило самобытность других славянских народов? Перед нами примеры католических Польши и Чехии, которые были сильнейшими европейскими державами на протяжении столетий и которые остались самобытными, даже потеряв независимость на трудных перекрёстках истории. Католическая вера помогала им сохранять своё лицо, – Польше она помогает и поныне оставаться Польшей под российским игом.

Нечего говорить о печальных последствиях принятия православия для нашей культуры. Утверждают, что благодаря православию Русь из полудикой, тёмной, невежественной страны превратилась в цивилизованное государство; утверждают, что православная церковь имела перед собой «непросвещённую душу русского человека» и «стояла у истоков русской культуры». Каким было в действительности наше «цивилизованное» государство, я сказал, – что же касается культуры, то православная церковь постоянно сдерживала её развитие. Влияние западной культуры объявлялось тлетворным, попытки перенять её считались преступлением. Православное духовенство насаждало неприязнь и вражду ко всему западному; на церковных соборах утверждались индексы запрещенных книг, – книги, признанные вредными, предлагалось сжигать на теле лиц, у которых они были обнаружены. При Иване Третьем за хранение и чтение иностранных книг в Москве сожгли в деревянной клетке князя Лукомского вместе с переводчиком Матиасом Ляхом. В семнадцатом веке одна религиозная, «истинно православная» женщина пожаловалась как-то самому патриарху на своего сына, который «забыв страх божий, в церковь божью не ходит, отца духовного не имеет, с иноземцами некрещёнными водится». Любознательного юношу били батогами и сослали в Симонов монастырь.

При организации российского «рассадника просвещения» – Славяно-греко-латинской академии – на неё возложили обязанность наблюдать, чтобы иностранцы не производили «противностей» православной церкви. Инквизиторы академии должны были сжигать «богохульные» книги, а лиц, виновных в их распространении, доставлять для наказания в «градский» суд.

Позже даже Академия наук не была свободна от бдительного контроля нашей церкви. Священники проверяли издания Академии, выискивая в них места «сумнительные и противные христианским законам, правительству и добронравию». А какую ненависть вызывал у церковников Ломоносов, – Святейший Синод требовал, чтобы произведения нашего научного гения были сожжены, а сам он был отослан к священникам «для увещания и исправления»! Тогда же была публично сожжена книга Аничкова, профессора математики Московского университета, потому что митрополит Амвросий счёл эту книгу «вредной и соблазнительной». Другой профессор, Мельман, по доносу митрополита Платона был отстранен от преподавания и отправлен в Тайную канцелярию, где его подвергли пыткам.

Синод организовал ещё особую духовную цензуру, которой были предоставлены самые широкие полномочия. Книги сжигали на кострах десятками: произведения Вольтера, Дидро, Руссо, Гольбаха летели в огонь. Не избежал этой участи и «Левиафан» Гоббса: обличения власти и церкви, которые там сделаны, стали причиной того, что она была признана «наивреднейшей» и тоже сожжена.

Сейчас у нас изничтожают Грановского – на своих лекциях в университете он, де, не упоминает о божественном промысле, критически отзывается о российском средневековье, а западному, наоборот, придает слишком большое значение. Многие огорчения причинены Загоскину, лучшему нашему романисту: вы, наверное, слышали, что московский митрополит Филарет нашел в его произведениях «смешение церковных и светских предметов», и Загоскину пришлось основательно переделать свои романы, чтобы они могли увидеть свет.

– Что же, и романы нельзя печатать без церковного одобрения? – возмутилась Екатерина Дмитриевна.

– А чему вы удивляетесь? Ничего нельзя, что не соответствует «духу православия», – сказал Чаадаев. – При Иване Грозном на Стоглавом соборе было заявлено, что всё, не соответствующее этому духу, не должно существовать в России. Наши живопись, зодчество, литература должны были оставаться такими, как это было заведено у наших отцов. В результате в Европе наступила эпоха Высокого Возрождения, а мы продолжали копировать древние византийские образцы. Только благодаря непостижимому искусству наших мастеров им удавалось создавать шедевры даже в этих жёстких рамках, но у нас в принципе не могло быть своих Леонардо, Рафаэля или Микеланджело. Им для творчества нужна была свобода, а в России её не было и в помине. Русские мастера творили под гнётом власти и «православного духа», они не могли рассчитывать на малую толику того уважения, которые имели их собратья по искусству в Европе. Печальная легенда гласит, что Барму и Постника, построивших храм Василия Блаженного, царь Иван приказал ослепить, дабы они не создали ещё чего-нибудь столь же прекрасного. Если это и выдумка, то правдоподобная, характерная для русской жизни. Вы можете представить себе Леонардо, которому герцог Медичи выколол глаза, чтобы тот не написал вторую «Джоконду»?..

10. Иван Грозный и души его жертв. Художник М.К. Клодт.

Карл Пятый, всемогущий император, чья власть простиралась почти на всю Европу и Америку, поднял кисть Тициана, когда тот уронил её. Правитель, перед которым дрожали целые народы, перед которым сгибался мир, склонился перед художником, признавая, что настоящий талант выше власти! А у нас власть в лучшем случае оказывает снисходительное покровительство таланту, часто оскорбительное для него. Пушкину царь обещал, что сам будет его цензором, – станет проверять его работы, будто строгий учитель у нерадивого ученика.

Мы пришли к европейскому искусству лишь при Петре Великом, но сколько времени было потеряно, сколько выдающихся произведений мы не получили на родной почве.

Увы, гонения продолжаются поныне! Духовенство бдительно следит, чтобы вольнодумство и «западная зараза» не распространялись у нас. Пушкин, как всегда, числится в первых рядах вольнодумцев. Некий духовный пастырь сказал про Пушкина, что он «нападает с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, этой узды, необходимой для всех народов, а особенно для русских». Другой пастырь соизволил заметить: «До Пушкина все наши лучшие писатели – Державин, Карамзин, Жуковский – были истинные христиане. С него же, наоборот, лучшие писатели стали прямо и открыто совращаться в язычество. Даровитейшие, самые модные из писателей взывают к общественному перевороту… Помолимся, – да сгонит господь эту тучу умственного омрачения, нагнанную отчасти и предосудительным примером поэта!».

Рясоносных защитников алтаря и царского престола не останавливает даже то, что Пушкин, прежде всего, русский поэт, его любовь к России не подлежит никакому сомнению. Они мечут громы и молнии против Пушкина потому, что вся его жизнь, всё творчество провозглашают идеи свободы от всего, что угнетает человека, ставит на колени, – в том числе от духовных уз, от «предрассудков вековых», от «ложной мудрости», как называет Пушкин нашу религию.