– Если мы хотим, книга наша.

– А разве мы не в одной связке с капитализмом?

– О боже, да я об этой связке просто мечтаю. А вот капитализм, похоже, о нас и знать не хочет.

– Что конкретно написали в этой статье?

На другом конце провода зашелестели страницы.

– Так… бла-бла-бла… вот a clear and я relentless voice ^[199]. Сравнивают с Сэлинджером. Black humor and a nihilistic gaze upon society ^[200].

– Только что ведь был Керуак? То есть сравнивают и с Керуаком, и с Сэлинджером?

– И с Рембо.

– Похоже на эссе гимназиста. Что думаешь?

Пер сказал, что прочёл только статью в литературном приложении к «Таймс», но книгу должны прислать по почте.

– В общем, что мы имеем: печального агента в Англии, одну – одну – претенциозную рецензию и никаких конкурентов. Похоже на выигрышную концепцию.

– Ну ты можешь хотя бы прочитать.

– Конечно. Только чтение и сможет привести меня в чувство после проигрыша в шахматы собственной дочери.

– Но, Мартин, решать нам надо быстро.

– Он с кем-то ещё договорился? Или мы первые? – Пер красноречиво молчал. Мартин снова вздохнул, на этот раз тяжелее. – Это как прийти в клуб, а там никого, кроме бармена и кислого диджея.

– В любом случае прочти книгу.

– У нас остались хоть какие-то деньги? Мне казалось, мы банкроты.

– Прочти книгу. Я пришлю. А потом поговорим.

* * *

Ларс Викнер появился в загородном доме только в августе.

Заехал во двор, посигналил, чтобы Эммануил передвинул мопед, хотя места для парковки хватало. За три минуты успел осмотреть Элиса и объявить, что у ребёнка такой же нос, как у него, расположиться на веранде, послать за бутылкой коньяка, зажечь испанскую сигариллу, поинтересоваться у Мартина, почему он не издаёт беллетризованные биографии и прокричать неизвестно кому, что у него в машине два кило свежей скумбрии.

– Где Сесилия? – спросил он. И так громко, что все вздрогнули, закричал:

– Сесилия!

Ответа не последовало.

– Она наверняка не в доме, – сказал Мартин. И снова сел, потому что уйти было бы невежливо.

Удовлетворившись объяснением, Ларс вытянул ноги и положил сигариллу в пепельницу. Одет он был в белое с ног до головы. Рубашка и брюки, видимо, представляли собой некий праздничный наряд индуса. На шее сверкала золотая цепочка. Мартин задумался, насколько подробно тесть осведомлён о проходящих в доме оздоровительных мероприятиях (представить, что супруги Викнер наедине обсуждают серьёзные темы, почему-то было трудно; казалось, что они, как куклы-марионетки, живут только на сцене, а всё остальное время хранятся в ящике), и внезапно понял, что доктор Викнер уже какое-то время рассказывает ему о «беллетризованных биографиях». Услышав, что именно такую биографию Леонардо да Винчи его тесть только что закончил, Мартин встревожился.

– Я сразу понял, что она как раз для издательства Мартина. – Так, реплика брошена, и время на то, чтобы натренировать выражение лица «сожалею, но», у Мартина есть. Он поведал тестю о положении дел, сказал, что, возможно, их фирма вообще ничего больше не сможет издать, а Ларс, слушая, милостиво кивал.

– Разумеется. Разумеется. Я всё понимаю. Но в любом случае, взгляни… Эммануил? Эммануил! Принеси из багажника зелёную сумку.

То, что одержимость доктора Викнера бабочками и провал затеи с импортом ковров выльются в колоссальный литературный проект, даже не удивляло. Будучи, судя по всему, действительно хорошим хирургом, он почему-то не мог навсегда посвятить себя медицине. И периодически уходил с работы, влекомый какой-нибудь светлой, но безнадёжной идеей. На сей раз это была рукопись – почти шестьсот страниц в трёх папках из искусственной кожи, – созданная с прицелом на издательство зятя. Мартин удалился в библиотеку. Лучше отделаться от этого сразу.

Первые страницы описывали обстановку в Анчиано пятнадцатого века. Сер Пьеро появился на пятой странице, после бескрайних оливковых рощ, мирно пасущихся коз и каменных домов, залитых солнцем, чей «сильный, ясный и всепроникающий» свет должен был символизировать главного героя. Сам Леонардо всплывал – Мартин пролистал вперёд – на странице сорок два в виде младенца. Мартин открыл папку наугад примерно в середине.

«О-о, – изрекла Изабелла д’Эсте хорошо модулированным голосом с примесью печали. – Я не могу поверить, что человечеству уготована такая судьба. Это было бы ужасно. Нужно найти что-то ещё!»

«Только при встрече с Богом убогое существование человека обретает какой-то смысл», – прогремел кардинал и погладил длинную ухоженную бороду рукой, украшенной кольцами с драгоценными камнями, и посмотрел на даму подёрнутым поволокой, но несколько критическим взглядом.

За час, проведённый с рукописью о Леонардо, у Мартина практически угасло желание побывать в Италии. Глаз застревал в громоздких придаточных, все герои разговаривали как Айвенго, Леонардо был удивительно галантным, изобретательным, проницательным, праведным, гениальным плюс ещё множество эпитетов, которые складировались в штабеля, теряя всякий смысл. И, похоже, он вовсе не был гомосексуалом; его дружеские отношения с учениками описывались как исключительно платонические. Мартин даже пробежал глазами несколько глав в поисках обратного, что могло бы хоть как-то оживить «шедевр». На страницах не было ни одной орфографической или пунктуационной ошибки. И никаких карандашных пометок.

Всё это одновременно раздражало и огорчало.

Мартин стоял у окна и думал, как лучше сообщить об отказе доктору Викнеру, когда в дверях появилась Сесилия. В ней что-то изменилось. Он не сразу понял что. Вместо пижамы она была одета в тренировочную форму.

– Тут для тебя почта, – она протянула ему пакет. – Это, наверное, книга, о которой говорил Пер.

Так он и думал: дешёвая бумага, плохая обложка. На обороте портрет длинноволосого юноши, покрытые татуировками руки сложены крест-накрест, прищуренный взгляд и выражение лица как бы говорят потенциальному читателю: забей на книгу, пойдём лучше ко мне домой.

– Что это? – спросила Сесилия.

– То, что, как считает Пер, мы должны издать, хотя я, честно говоря, не понимаю, как нам…

– Нет, я имею в виду папки.

– А-а, это твой отец пытается пристроить свой чрезвычайно многоречивый роман о Леонардо да Винчи…

В тексте под фото Лукаса Белла было минимум два восклицательных знака, а также слова «секс», «наркотики», «рок-н-ролл»; книгу, видимо, сочинил какой-то обдолбанный семнадцатилетний.

– Только не говори, что он написал это сам.

– Mais oui, ma chère ^[201]. Он лишит тебя наследства, если я откажу?

– Я перестану тебя уважать, если ты не откажешь. – Она наклонилась и поцеловала его в щёку, быстро и легко. Через мгновение он уже слышал, как на улице шуршит под её ногами гравий. Мартин открыл «Одно лето в аду», сосредоточился, взял красную ручку, готовый дать волю чувствам, которые сдерживал, читая о Леонардо. Серая, грубая бумага, плохо подобранный шрифт. Его раздражало уже то, что юнец на обложке позировал как рок-музыкант.

Но он прочёл одну главу, и на полях не появилось ни одной возмущённой пометки. Он прервался, чтобы налить кофе и сходить за словарём. Прогнал Ракель, которая пришла позвать его ужинать. Ещё через час зажёг лампу, вспыхнул яркий свет, и только тогда Мартин понял, что в комнате уже темно.

Когда он дочитал, часы показывали начало одиннадцатого. Мартин осмотрелся, нашёл телефон и прижал трубку плечом к уху. Ему казалось, что после набора очередной цифры проходит вечность, прежде чем диск вновь возвращается в изначальное положение.

V

ЖУРНАЛИСТ: К вопросу о сочинительстве как о марафоне. Я подумал о писательском ступоре, когда просто не пишется, – у вас был подобный опыт?