– Я тоже бежала, – театральным шёпотом сообщила Сесилия, и тут к ним подошла официантка, чтобы принять заказ.

– У вас есть «Трокадеро ^[162]»? – спросил Густав. – Мне, пожалуйста, один «Трокадеро».

Мартин подумал, что Долорес должна удивиться странному выбору напитка, но та была полностью поглощена изучением закусок.

Густав не предупредил, что придёт не один, а в присутствии других всё всегда складывалось немного иначе. Приходилось объяснять очевидное. Стирать пыль с сути историй. Уточнять нерелевантные детали («дело в том, что я выросла в восточной Африке», – сказала Сесилия Долорес, которая закусила нижнюю губу и кивнула так, словно это был достойный восхищения подвиг). Нужно было либо опускать, либо объяснять слишком личные моменты. И потому разговор разворачивался медленно и с пробуксовками, затрагивая только общие темы. Они поговорили о выставке Пикассо в Музее современного искусства (которая Долорес не понравилась). Обсудили приговор расчленителю (Долорес прочла всё, что об этом печатали). Вспомнили о деле Эббе Карлссона ^[163] (Долорес зевнула).

Густав говорил меньше всех. Он подолгу смотрел то на Сесилию, то на Долорес и не задерживал взгляд на Мартине. Разрезал антрекот на маленькие кусочки и сосредоточился на еде, как будто это была очень трудная работа. Выпив содовую, заказал ещё одну.

Долорес легко могла поддерживать беседу самостоятельно. Ей около двадцати, она немного моложе. Вполне возможно, позже вечером она попробует навязать ему мятую рукопись, написанную шариковой ручкой, и ему придётся произнести ещё одну заготовленную маленькую речь «к сожалению, мы не издаём поэзию, просто потому что сейчас не можем себе этого позволить по финансовым соображениям». Долорес постоянно вставляла комментарии в духе «Густав делает то-то и так-то» или «для Густава это типично», словно Густава рядом не было. Мыслями он, похоже, действительно был далеко – сидел, откинувшись назад, а столбик пепла на его сигарете всё рос и рос, и в конце концов Долорес протянула ему пепельницу. Эти её ремарки пробудили в Мартине соревновательный инстинкт, и он внезапно понял, что парирует анекдотами из их десятилетней дружбы. В какой-то момент он взял сигарету из пачки Густава, а тот протянул зажигалку, и он с болью вспомнил бесконечно повторявшуюся ситуацию – Густав протягивает ему зажигалку, и их тела находятся ровно в этих позах: они оба слегка наклонены вперёд и соприкасаются пальцами в том сферическом покое, который порождает зажигаемая сигарета.

У Густава была очень холодная рука. И она слегка дрожала, когда Густав нащупывал щель кармана, чтобы вернуть зажигалку на место.

– По дороге сюда мы заглянули в твою галерею, – сказала Сесилия. – Там просто прекрасно.

Второй раз за вечер на лице Густава вспыхнула улыбка.

– Вот как. Тогда вам, надо думать, выпало сомнительное удовольствие лично познакомиться с великим Кей Джи Хаммарстеном.

Вскоре после переезда Густаву предложила сотрудничество одна стокгольмская галерея. Он рассказывал об этом как о чисто практической мере, потому что заниматься продажами самому хлопотно, а в ответ на расспросы Мартина о том, как это устроено финансово, только отмахивался. Имя владельца Класса-Йорана, или Кей Джи, как его все называли на английский манер, Густав упоминал с равной степенью недовольства и уважения. Мартин подозревал, что с галереями всё обстоит так же, как и с издательствами, – одни более авторитетные, другие менее, однако о внутреннем устройстве мира искусства Мартин не знал ничего и толком не представлял, какое место Кей Джи занимает в иерархии. Обо всём этом он, в общем, не особо задумывался, пока Сесилия не предложила туда пойти.

Оказалось, что галерея находится совсем рядом с домом её родителей, на цокольном этаже здания девятнадцатого века. За большими арочными окнами просматривались белые стены с картинами, висевшими на почтительном расстоянии друг от друга. Чтобы войти внутрь, требовалось позвонить. Мартин пробормотал, что тут, скорее всего, закрыто, но Сесилия взяла его за руку:

– Перестань, идём.

Внутри было просторно и прохладно. Стояла мёртвая тишина. Блестели мраморные полы. Откуда-то доносились приглушённые голоса. Мартин был абсолютно уверен, что для этого места они слишком молоды и слишком просто одеты, и, когда Сесилия направилась в глубь помещения, Мартин старался держаться поближе к двери. Сначала он объяснил её уверенность в себе тем, что она была дочерью врача. Но потом он увидел одну из картин: Сесилия в белом с книгой на коленях смотрела на них со стены – холст, масло, 150 x 100 см. В следующем зале висел ещё один огромный портрет. При появлении загорелого мужчины средних лет в тёмном костюме Сесилия улыбнулась и своим глубоким голосом произнесла:

– Вы, наверное, Кей Джи, – после чего спокойно подождала, пока он её узнает.

И сейчас она уверяла Густава, что его галерист очень приятный человек, а выставка очень впечатляющая.

– И натюрморты поданы именно так, как надо. Они выигрывают, когда вместе.

– Это старые работы, – сказал Густав. – В действительности довольно незрелые и незаконченные.

Но выглядел он очень довольным.

Во время этого пассажа Долорес нетерпеливо дымила сигаретой. А потом резко потушила её и, извинившись, ушла «в дамскую комнату». Мартин жалел, что они уже рассказали о визите в галерею и, не зная, о чём говорить дальше, откашлялся. Густав моргал, как игуана. Сесилия сменила позу, поморщившись от мышечной боли после физической нагрузки, и в конце концов спросила:

– И как вы познакомились?

– С кем? С Долорес? А, ну, знаешь. Так, как обычно. Она тоже приезжая. Из Эстерсунда, что ли. Два провинциальных изгнанника.

Молчание снова прервала Сесилия:

– Тебе здесь нравится?

– Конечно. Очень.

– Как… как тебе здесь?

– Отлично. Просто отлично.

Тут вернулась Долорес, тяжело опустилась на стул и заявила, что лучше бы они пошли в «Принсен»:

– Потому что здесь одни яппи и туристы.

Сразу после кофе они разошлись. Густав и Долорес собирались на вечеринку и звали их с собой, но Сесилия хотела домой, спать. Мартин, поколебавшись, тоже покачал головой.

Они попрощались, Мартин смотрел вслед удаляющимся фигурам. Сигарета в мундштуке у Долорес подрагивала, как светлячок, а Густав ни разу не оглянулся.

21

Все окна в квартире на Фриггагатан, и выходившие к железнодорожным путям и те, что смотрели на кладбища, были распахнуты. Внутри гулял лёгкий сквозняк. Ракель сидела за письменным столом и пристально смотрела на то, что уже могло сойти за вполне приличный перевод фрагментов романа Ein Jahr der Liebe. Текст, написанный от руки, отличается от набранного на компьютере. Временное рукописное качество – отличная защита от ответственности за работу. А прыгающий маркер ворд-документа заставляет сидеть неподвижно, подперев подбородок рукой; она даже за кофе сходить не могла. На самом деле сейчас Ракель должна сидеть на лекции о социально-когнитивных перспективах личности, что бы это ни означало. Но ей нужно сделать перевод для Элиса. Он хоть и сказал, что её слова звучат «разумно», но поверит ей, только когда прочтёт всё сам. То, что он так слепо на неё полагается, вредит его критическому мышлению, подумала Ракель. Она всегда могла убедить его в чём угодно. На него запросто можно было влиять. Но когда брат прочтёт сам, он хотя бы сможет опровергнуть её домыслы.

Кроме того, она пообещала отзыв и пробный перевод отцу, который три или четыре раза звонил, чтобы ей об этом напомнить.

– Прекрасно, прекрасно, я буду ждать, – сказал он ей.

– Не обещаю, что это будет быстро, у меня же… – Но Мартин уже вовсю разглагольствовал о возможностях, которые издательство может предложить вдохновенному переводчику в обозримом будущем, и неделя-другая, в общем, сущий пустяк.

Так что время в запасе у Ракели было, но рано или поздно ей всё же придётся что-то ему показать.