Перевод в неаккуратно исписанном блокноте делался не для читателя. Там было полно догадок и опущенных недопонятых фраз. Перевод каждого предложения на шведский с сохранением авторской палитры и направления мысли – иная задача. И когда Ракель увидела на экране переписанные набело строчки из блокнота, ей показалось, что они потеряли силу и блеск, как сверкающее на дне реки «кошачье золото» превращается в серный колчедан, едва ты вынимаешь его из воды.

И тем не менее ничего неверного в переводе не было. Она сверяла слово за словом, нигде ничего не проваливалось. Если что, смысл передан предельно точно.

Всю жизнь Ракель слышала, что у неё «способности к языкам», отчасти потому что они действительно есть, отчасти потому что они должны быть у всех представителей семейства Берг. Дело было не только в Сесилии. Если проследить генеалогию полиглотов, то она уходила к деду Ракели Аббе. Когда несколько лет назад у него случился удар и Ракель пришла навестить его в больнице, он заговорил с ней по-немецки:

– Ты пошла в свою маму, – сказал он ей, хотя считалось, что она в Бергов. Она решила, что немецкий деда объяснялся тем, что она недавно вернулась из Берлина, но, вероятнее всего, язык стал случайным выигрышем в некоей неврологической лотерее.

– До этого он говорил со мной по-голландски, – сообщил ей потом ходивший взад-вперёд по коридору папа. – Я даже позвал медсестру, потому что думал, что это снова инсульт. Ты же знаешь, по мелодике голландский похож на шведский, но слова совсем другие. Нет, он, скорее всего, просто не вполне «ориентируется во времени и пространстве». Что это значит? Что Альберт Берг находится в Антверпене 1965 года?

– Он знает голландский?

– Если его выпустить в Полинезии, он заговорит и на… на чём там они разговаривают. Ты видела бабушку? Она ушла купить газету, и её уже нет полчаса. А на чём они там говорят, Элис?

Июньским днём вскоре после этого Аббе хоронили на Вэстра Чуркогорден.

– По какой-то причине он не захотел, чтобы его кремировали, – пробормотал отец на поминках. – Хотя мог бы распорядиться, чтобы его прах развеяли над морем со всеми соответствующими церемониями. Бохусленские прибрежные островки, подсвеченные солнцем, и так далее. Но нет, он твёрдо решил гнить в Майорне.

Потом Мартин встал, постучал по бокалу, вынул из кармана лист бумаги и произнёс речь перед родственниками и коллегами Аббе из типографии и пароходства. Он говорил о языковом чутье, шахматах и море, причём о последнем говорил так, что никто не смог бы предположить, что последний раз нога Аббе ступала на палубу яхты лет тридцать назад. Это была прекрасная речь, но между строк таилось невысказанное. Что, если Аббе оказался бы не на корабле, а на кафедре романских языков? Если бы он учил латынь и греческий? Если бы ему дали Розеттский камень, а не кроссворд из старого номера «Коррьере делла сера» ^[164]? И хотя всё это не прозвучало, но образ альтернативного деда Мартин в своей речи нарисовал. Аббе в пиджаке, на велосипеде, по дороге в университет – а не Аббе в футболке с принтом на спине за рулём «вольво» по пути в типографию.

То есть заняться языками и не оказаться в тени прочих членов семейства Берг было невозможно. Но даже при наличии способностей Ракель – это следовало признать – не гений. Она вздохнула. Ей захотелось встать из-за стола, но она заставила себя остаться на месте. У стены стояла старая мамина «Оливетти». Ракель заправила бумагу и нажала несколько клавиш. От ударов на листке остались лишь контуры букв, хотя клавиатура была исправна. Для того чтобы печатать на машинке, требовалось намного больше усилий, чем на ноутбуке, каждый удар сопровождался громким звуком. Ракель напечатала строку невидимых букв, после чего раздалось «дзынь», как всегда при переходе на новый ряд. Когда печатала мама, этот звук повторялся через равные промежутки времени, а сразу за ним слышался лязг, с которым в изначальное положение возвращалась каретка.

Она вспомнила одну из любимых фраз Сесилии: «Что здесь, собственно, сложного?» Она произносила это, наморщив лоб, словно действительно пыталась понять, в чём может быть проблема. Это была не критика – недостатки других она воспринимала совершенно спокойно, – вопрос был по существу. Пробежать марафон, к примеру, не сложно. Марафон – это не то, что по силам только übermensch ^[165], тут не нужно быть уникальным. Разумеется, это нелегко, если ты не тренировался, но подготовиться может любой слабак с нормальными физическими данными. Ты хочешь бежать, но не бежишь не потому, что это сложно. Причина иная, это может быть лень или страх. Страх, пожалуй, сильнее всего. Страх неудачи – тяжёлые путы, не позволяющие людям действовать. Жизнь человека полна абстрактных порывов и начинаний, которые так и не доводятся до конца. И при этом прерванная попытка позволяет сохранить мечту; а при неудаче ты всегда что-то теряешь. Можно прожить жизнь, планируя пробежать марафон, пока возраст не освободит тебя от необходимости притворяться, и ты действительно уже не сможешь это осуществить.

Поскольку Ракель тогда была слишком мала и слишком буквально воспринимала слова матери о марафоне, она не думала, что всё это может касаться не только марафона. За последнюю неделю она несколько раз выходила на пробежку и начала видеть всё слегка в другом ракурсе. Её тело постоянно находилось на какой-либо болезненной стадии тренировочного процесса. Она бежала медленно, ноги заплетались. Тяжёлое дыхание распирало грудь. В горле собиралась желчь. В этом не было ничего приятного, за исключением разве что финала, когда на последних минутах в мокрой от пота футболке она дрожащими ногами приближалась к дому. Одетые в лайкру бегуны мчались мимо нечеловечески пружинистыми шагами.

Можно было спокойно плюнуть на тренировки – и спокойно плюнуть на перевод. Просто взять и бросить. Если она бросит, она освободится и от тяжести в груди, и от стыда за то, что ей приходится мучиться с тем, что другим даётся легко.

Зазвонил телефон, Ракель вздрогнула. Прошло несколько сигналов прежде, чем она решилась ответить. Папа сообщил, что для неё пришли книги. «Какие книги?» – чуть было не прошипела Ракель – она не может писать отзывы на все книги подряд, ей нужно заниматься собственным эссе о принуждении к повторению, а кроме того, ходить на лекции – но потом она вспомнила, что просила Мартина заказать другие романы Филипа Франке, объяснив это тем, что хочет получше познакомиться с его языком и стилем, хотя на самом деле ей просто нужно было выиграть время.

– Зайдёшь забрать в издательство или мне взять их домой? – спросил Мартин.

Эта услужливость давно стояла у неё поперёк горла.

– Я сама заберу, – ответила Ракель.

* * *

С годами помещения «Берг & Андрен» постепенно увеличивались и благоустраивались – никаких больше проводов под ногами, никаких заклинивающих оконных рам – нынешний офис был светлым и уютным, с видом на реку.

– Привет, Ракель, – громко сказала Санна. Все бумаги на её столе лежали аккуратными стопками, карандаши были отточены, а скрепки хранились в специальной коробочке. – Твой отец на встрече, но должен вот-вот освободиться.

Через стеклянную дверь Ракель увидела, что отец сидит, подавшись вперёд и поставив локти на колени. Потом он провёл руками по волосам и что-то сказал, сопроводив это усталым жестом. Пер стоял, наклонившись над письменным столом и скрестив на груди руки, кивал, когда Мартин говорил, и продолжил кивать, когда тот закончил.

– Я слышала, у тебя там что-то намечается с этим немецким романом? – спросила Санна.

– Ну да… – Возможно, у отца новая стратегия: он сообщил всем, что его дочь вовлечена в работу издательства, и теперь ей не отвертеться, так как в этом случае она будет неудачницей – раз, и всех подведёт – два. Хитроумный крючок, на который пытаются подцепить её чувство долга. Она могла бы отказаться читать Ein Jahr, но по какой-то причине этого не сделала. Ракель вдруг поняла, что вообще очень редко говорит «нет». Всё, что она делает или не делает, похоже, направленно на то, чтобы минимизировать неудобства для других. Это хороший способ вызывать симпатию, но сомнительно как главный жизненный принцип. Что в итоге получится из обязательной и разумной Ракели Берг?