Самый храбрый Самый храбрый – не тот, кто, безводьем измученный, Мимо нас за водою карабкался днем, И не тот, кто, в боях к равнодушью приученный, Семь ночей продержался под нашим огнем. Самый храбрый солдат – я узнал его осенью, Когда мы возвращали их пленных домой И за цепью барханов, за дальнею просинью Виден был городок с гарнизонной тюрьмой. Офицерскими долгими взглядами встреченный, Самый храбрый солдат – здесь нашелся такой, Что печально махнул нам в бою искалеченной, Нашим лекарем вылеченною рукой. 1939 Сверчок Мы довольно близко видели смерть и, пожалуй, сами могли умереть, мы ходили везде, где можно ходить, и смотрели на все, на что можно смотреть. Мы влезали в окопы, пропахшие креозотом и пролитым в песок саке, где только что наши кололи тех и кровь не засохла еще на штыке. Мы напрасно искали домашнюю жалость, забытую нами у очага, мы здесь привыкали, что быть убитым — входит в обязанности врага. Мы сначала взяли это на веру, но вера вошла нам в кровь и плоть; мы так и писали: «Если он не сдается — надо его заколоть!» И, честное слово, нам ничего не снилось, когда, свернувшись в углу, мы дремали в летящей без фар машине или на твердом полу. У нас была чистая совесть людей, посмотревших в глаза войне. И мы слишком много видели днем, чтобы видеть еще во сне. Мы спали, как дети, с открытыми ртами, кое-как прикорнув на тычке… Но я хотел рассказать не об этом. Я хотел рассказать о сверчке. Сверчок жил у нас под самою крышей между войлоком и холстом. Он был рыжий и толстый, с большими усами и кривым, как сабля, хвостом. Он знал, когда петь и когда молчать, он не спутал бы никогда; он молча ползал в жаркие дни и грустно свистел в холода. Мы хотели поближе его разглядеть и утром вынесли за порог, и он, как шофер, растерялся, увидев сразу столько дорог. Он удивленно двигал усами, как и мы, он не знал, почему большой человек из соседней юрты подошел вплотную к нему. Я повторяю: сверчок был толстый, с кривым, как сабля, хвостом, Но всего его, маленького, можно было накрыть дубовым листом. А сапог был большой — сорок третий номер, с гвоздями на каблуке, и мы не успели еще подумать, как он стоял на сверчке. Мы решили, что было б смешно сердиться, и завели разговор о другом, но человек из соседней юрты был молча объявлен нашим врагом. Я, как в жизни, спутал в своем рассказе и важное, и пустяки, но товарищи скажут, что все это правда от первой и до последней строки. 1939 Сын артиллериста Был у майора Деева Товарищ – майор Петров, Дружили еще с гражданской, Еще с двадцатых годов. Вместе рубали белых Шашками на скаку, Вместе потом служили В артиллерийском полку. А у майора Петрова Был Ленька, любимый сын, Без матери, при казарме, Рос мальчишка один. И если Петров в отъезде, — Бывало, вместо отца Друг его оставался Для этого сорванца. Вызовет Деев Леньку: – А ну, поедем гулять: Сыну артиллериста Пора к коню привыкать! — С Ленькой вдвоем поедет В рысь, а потом в карьер. Бывало, Ленька спасует, Взять не сможет барьер, Свалится и захнычет. – Понятно, еще малец! — Деев его поднимет, Словно второй отец. Подсадит снова на лошадь: – Учись, брат, барьеры брать! Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла! — Такая уж поговорка У майора была. Прошло еще два-три года, И в стороны унесло Деева и Петрова Военное ремесло. Уехал Деев на Север И даже адрес забыл. Увидеться – это б здорово! А писем он не любил. Но оттого, должно быть, Что сам уж детей не ждал, О Леньке с какой-то грустью Часто он вспоминал. Десять лет пролетело. Кончилась тишина, Громом загрохотала Над родиною война. Деев дрался на Севере; В полярной глуши своей Иногда по газетам Искал имена друзей. Однажды нашел Петрова: «Значит, жив и здоров!» В газете его хвалили, На Юге дрался Петров. Потом, приехавши с Юга, Кто-то сказал ему, Что Петров, Николай Егорыч, Геройски погиб в Крыму. Деев вынул газету, Спросил: «Какого числа?» — И с грустью понял, что почта Сюда слишком долго шла… А вскоре в один из пасмурных Северных вечеров К Дееву в полк назначен Был лейтенант Петров. Деев сидел над картой При двух чадящих свечах. Вошел высокий военный, Косая сажень в плечах. В первые две минуты Майор его не узнал. Лишь басок лейтенанта О чем-то напоминал. – А ну, повернитесь к свету, — И свечку к нему поднес. Все те же детские губы, Тот же курносый нос. А что усы – так ведь это Сбрить! – и весь разговор. – Ленька? – Так точно, Ленька, Он самый, товарищ майор! – Значит, окончил школу, Будем вместе служить. Жаль, до такого счастья Отцу не пришлось дожить. — У Леньки в глазах блеснула Непрошеная слеза. Он, скрипнув зубами, молча Отер рукавом глаза. И снова пришлось майору, Как в детстве, ему сказать: – Держись, мой мальчик: на свете Два раза не умирать. Ничто нас в жизни не может Вышибить из седла! — Такая уж поговорка У майора была. А через две недели Шел в скалах тяжелый бой, Чтоб выручить всех, обязан Кто-то рискнуть собой. Майор к себе вызвал Леньку, Взглянул на него в упор. – По вашему приказанью Явился, товарищ майор. – Ну что ж, хорошо, что явился. Оставь документы мне. Пойдешь один, без радиста, Рация на спине. И через фронт, по скалам, Ночью в немецкий тыл Пройдешь по такой тропинке, Где никто не ходил. Будешь оттуда по радио Вести огонь батарей. Ясно? – Так точно, ясно. – Ну, так иди скорей. Нет, погоди немножко. — |
