– Так он что, к обоим ходил? – захлопала глазами тетка.
– Ходил он к Ольге Горшковой, но она уже здесь не живет.
Общими усилиями удалось растолковать супруге Льва Юрьевича, что она ошиблась. Римма Марковна не удержалась и злорадно подсказала новый адрес Ольги, в переулке Механизаторов.
Наконец, нервная дамочка ретировалась. Передо мной она, кстати, так и не извинилась. А я решила, что пришла пора лично встретиться с Львом Юрьевичем. И чем быстрее, тем лучше.
Появилась тут у меня одна мысль…
– Сколько проблем от этих Горшковых! – возмущенно фыркнула Римма Марковна, ловко начищая кашицей из соды и уксуса очередную тарелку в большом тазу.
У нас этим вечером была «генеральная» мойка: мы перемывали всю посуду, точнее чистила и ополаскивала Римма Марковна, а я перетирала полотняным полотенцем и раскладывала на столе для сушки.
– Творческие люди, – не удержалась и поддакнула я, аккуратно расставляя фужеры так, чтобы они сохли быстрее.
– Надеюсь, она Ольгу придушит, и я смогу вернуться домой, – продолжила нагнетать Римма Марковна, искоса поглядывая на меня. – Плохо протерла, Лида, смотри – стекло тусклое и в разводах. Возьми лучше газетой.
– А зачем вам возвращаться, Римма Марковна? – я поменяла влажное полотенце на сухое и продолжила упрямо натирать гадские фужеры, которые все равно были тусклые. – Чем вам плохо жить здесь? У вас отдельная комната, все удобства, и соседи приличные.
– Вот так ты будешь их до ночи натирать, – проворчала Римма Марковна, но голос был довольный.
– Газетой не хочу, – отмахнулась я, – там свинец, это вредно.
– Ну и что, что свинец? – удивилась соседка, – всю жизнь все так делали. И не помер еще никто.
Я не стала читать лекцию о вреде тяжелых металлов и накопительном эффекте, зато поставила себе зарубку написать об этом в следующей заметке.
– Надеюсь, она Ольге волосья-то повыдирает, – позлорадствовала Римма Марковна, – подай-ка вилки.
Я достала из ящика столовые приборы и протянула соседке:
– Держите.
Римма Марковна замочила их в корытце с мыльной водой и сказала:
– Теперь из «гостевой» полки все давай. Сейчас быстренько отмоем и на сегодня пока все.
– А ко мне жена Ольгиного бывшего приходила, – сообщила я, осторожно протягивая наши «парадные» стаканы из тонкого чешского стекла, с золотистой каемочкой.
– А этой чего надо?
– Хочет, чтобы я забрала Светку, – сообщила я сквозь грохот: Римма Марковна ахнула и уронила стаканы, так что сотни осколков веером разлетелись по всему полу.
Остаток вечера я сидела в своей комнате и читала учебник по истории СССР для десятого класса. Как раз дошла до параграфа пятьдесят семь, где говорилось про борьбу за социалистическую индустриализацию, как в дверь постучались и заглянула Римма Марковна с большой чашкой в руках.
– Что учишь? – издалека начала она и протянула чашку мне. – Я тебе компотик принесла. Вишневый, как ты любишь.
– Первый пятилетний план изучаю, – пожаловалась я и устало потерла глаза, я запланировала сегодня дочитать до второй пятилетки, но чувствовала, что не успею, спать хотелось неимоверно, а утром нужно встать пораньше, чтобы заловить Горшкова дома. – Компотик, это хорошо. Спасибо.
– Хорошее было время, – мечтательно зажмурилась Римма Марковна и лучики морщинок пробежали по ее лицу.
– Почему хорошее? – удивилась я, сколько помню, у нас все деятели по телевизору постоянно ругали то Сталина за диктатуру, то забугорные страны, что те не проявили настойчивости и проиграли, а тут очевидец тех лет совсем наоборот говорит.
– Ты понимаешь, – улыбнулась Римма Марковна, – мы же тогда научились мечтать. Мы расправили крылья и поняли, что можем сами выбирать как жить…
– Но я слышала, что и паспорта крестьянам не давали, чтобы они в колхозах работали, и вагонами в Сибирь их загоняли… много чего…
– Знаешь, – покачала головой Римма Марковна, – у нас на курсах один профессор был, лингвистическую типологию вел, молодой еще совсем. Так вот он в школу смог пойти в десять лет только, потому что сапог не было – он шестой, самый младший, в семье, мать родами умерла, остался отец и бабушка. И ему пришлось ждать, пока старший брат вырастет и ему сапоги по наследству перейдут. А после школы он в селе на коровнике работать стал, а потом заметку в областную газету по народному фольклору написал. И его без экзаменов в институт взяли, комнату в общежитие дали и стипендию. А потом уже он сам в науку дальше пошел. И такой он не один был. Кто хотел учиться и менять свою жизнь – и учились, и жизнь меняли. Появились возможности, понимаешь? Могло ли такое быть при царизме? То-то же…
Я задумалась, не верить Римме Марковне у меня причин не было, но вбитые еще с прошлой жизни шаблоны начали противоречить, и я еще больше запуталось.
– А скажите, Римма Марковна, – спросила я, – хотели бы вы вернуться обратно в то время?
– С превеликим удовольствием, – улыбнулась соседка.
Я зависла, переваривая информацию.
– Слушай, Лида, – вкрадчивым голосом вдруг сказала Римма Марковна и я напряглась. – Я тут подумала… а забирай-ка ты Свету к нам. Ты все время на работе, занята, это понятно. А мне все равно делать нечего, вот и буду ее воспитывать. Своих детей и внуков бог не дал, ты тоже не торопишься, так хоть ее поднимем. А то нехорошо это, когда при живых родителях дитя в детдоме будет…
Я промолчала.
Утро было … как бы это помягче сказать… ранним и преждевременным. Небо с одной стороны уже порозовело, а с другой все еще оставалось мутно-серым, в котором робко догорали последние звезды. От росы было сыро и зябковато. Запах гудрона с соседней стройки перебивал сладковатый аромат листьев ивы.
У подъезда под кустом калины на лавочке понуро дремал Петров почему-то в плюшевой жилетке на голое тело и застиранных цветастых труселях. В руках он держал скрученную толстой колбаской газету, которую бережно прижимал к животу.
Я подошла ближе – с куста порхнула заполошная птичка, обдав Петрова холодными росяными каплями, тот всхрапнул, с присвистом, однако не проснулся, и машинально прижал газету еще крепче.
– Федя, – осторожно позвала его, чтоб не напугать.
– Чо? А? – подхватился тот и ошалело закрутил головой.
– Доброе утро.
– А-а-а-а, Лидка, это ты, – узнал меня Федор, заодно щедро обдав крепким многодневным перегаром.
– Ты что тут делаешь? – спросили мы друг друга одновременно и замолчали.
Где-то вдалеке, со стороны предместья, прокричал одинокий петух, но его голос тут же утонул в грохоте трамвая.
– Сплю я тут, – пояснил Петров и потер заросший густой щетиной подбородок. – А ты?
– К Горшкову вот пришла. А почему ты на улице спишь?
– Ты что, думаешь, я тут из принципа сижу? Или из-за отчуждения от общества и тотального одиночества, а?! – сердито вскинулся Петров и пожаловался, почесываясь. – Все проще, Лидка. Ключ я где-то потерял. Раньше у нас под ковриком всегда запасной был, а теперь вот нету.
– А ты постучаться не пробовал? – хмыкнула я.
– Так нету же дома никого! – досадливо крякнул Петров, – Грубякины на дачу на все лето умотали, я Ольгу ждал, думал, она придет, а она опять всю ночь где-то шляется…
– А Горшков?
– Да заболел твой Горшков, – зевнул Петров и поёжился.
– Я знаю, что заболел, – перебила я, – но он же дома. Мог бы открыть.
– А и нет его дома, – начал аккуратно разворачивать газету Петров. – У мамашки своей отлеживается.
– А что с ним такое? – осторожно спросила я.
– Да перелом, вроде, – пожал плечами Петров и вытащил из газеты начатую бутылку портвейна. – Клопомор будешь?
– Не, мне на работу, – отмахнулась я.
– А я вот буду – хмыкнул Петров и надолго присосался к горлышку, прислушался к себе, а затем с умиротворенным видом выдал. – Чарка вина не убавит ума!
– Федь, и что, ты тут теперь весь день сидеть будешь? – забеспокоилась я, – Ольга может и на неделю загуляла. А ты теперь как?
