Все эти предметы, все эти эмблемы суровой природы скал и снега напоминают о мрачных страстях, заставляют думать о диких и кровавых сценах боя, о сражениях между дикарями, о рукопашных схватках, где противники не уступают в ярости диким лесным зверям. Невольно видишь перед собой ружье, томагавк и нож, в ушах отдаются вопли и страшное гиканье. Невольно грезишь о войне...
Но не такие мысли лезут в голову, когда едешь под благоуханными ветвями южноамериканского леса и, раздвигая шелковистую листву, топчешь тень великолепных пальм.
Яркие кокуйо, жуки-светляки, освещают путь сквозь темные заросли, соловьи приветствуют путника чудесным рокотом, нега разлита по тропическому лесу и навевает тихий сон - сон любви...
Таковы были наши чувства, когда мы с Клейли молча пробирались по лесной тропинке.
Мы вступили в темный лес, где протекала речка, и переехали ее в брод. Рауль двигался впереди, служа нам проводником. После долгого молчания Клейли вдруг обернулся.
- Который час, капитан? - сказал он.
- Десять, начало одиннадцатого, - отвечал я, взглянув при лунном свете на циферблат.
- Боюсь, что наш сеньор уже спит.
- Не думаю. Он, вероятно, беспокоится: ведь он ждал нас час назад.
- Совершенно верно: пока мы не приедем, он не ляжет. Ну, тогда все отлично...
- Почему же тогда все отлично?
- А потому, что тогда ужин от нас не уйдет. Холодный паштет и стаканчик красного - как вам это понравится?
- Я не голоден.
- Ну, а я голоден, как волк. Я просто мечтаю о кладовой сеньора.
- А разве вам не больше хочется видеть...
- Только после ужина. Всему свое время и свое место. Когда у человека желудок пуст, то ни к чему, кроме еды, у него аппетита не бывает. Даю вам слово, Галлер, в настоящий момент мне было бы приятнее видеть старую, толстую повариху Пепе, чем самую очаровательную девушку в Мексике, то есть Марию Светлую.
- Безобразие!..
- То есть, это только до ужина. А затем мои чувства, конечно, переменятся...
- Ах, Клейли, вы не знаете любви!
- Почему же так, капитан?
- У вас любовь не умеряет аппетита. На любимую вы глядите так же, как на картину или на редкое украшение.
- Вы хотите сказать, что у меня "с глаз долой - из сердца вон"?
- Вот именно, слово в слово. Я думаю, что сердце ваше совершенно не затронуто, а то вы не стали бы тосковать об ужине. Вот я могу теперь жить без пищи целыми днями, могу терпеть всяческие лишения... Но нет, вы этого не поймете.
- Признаюсь, не пойму. Я слишком голоден.
- Вы можете забыть - да я не удивлюсь, если вы уже и забыли, - решительно все о вашей любимой, кроме того, что она блондинка с золотистыми волосами. Разве не так?
- Признаюсь, капитан, по памяти я бы мог набросать только очень слабый портрет...
- А вот я, будь я художником, мог бы запечатлеть на полотне ее черты так же точно, как с натуры. Эти крупные листья складываются для меня в овал ее лица, в блеске кокуйо мне горят ее темные глаза, перистые листья пальм ниспадают ее черными волосами.
- Стоп! Вы бредите, капитан! Глаза у нее вовсе не темные, волосы у нее вовсе не черные...
- Что вы говорите?! У нее глаза не темные? Как воронье крыло, как глухая ночь!
- У нее глаза голубые, как лазурь.
- Нет, черные! Да вы о ком говорите?
- О Марии Светлой...
- Ах, это совсем другое дело! - И мы от всего сердца расхохотались.
Снова воцарилось молчание. Тишина ночи нарушалась лишь топотом коней по твердой земле, позвякиванием шпор и бряцанием железных ножен, бившихся по седлам.
Мы пересекли заросшую кактусами песчаную полосу и подъезжали к опушке высокого леса, когда привычный взгляд Линкольна различил во мраке человеческий силуэт. Охотник сейчас же сказал об этом мне.
- Стой, - крикнул я вполголоса.
Отряд натянул поводья. Впереди, в кустах, был слышен шорох.
- Quien viva? (Кто идет?) - крикнул Рауль, ехавший впереди.
- Un amigo! (Друг!) - был ответ.
Я поравнялся с Раулем и закричал:
- Acercate! Acercate! (Подойдите поближе!)
Человеческая фигура вынырнула из кустов и приблизилась ко мне.
- Esta el capitan? (Капитан?)
Я узнал проводника, которого дал нам дон Косме...
Подойдя вплотную, мексиканец подал мне клочок бумаги. Я отъехал на открытое место и попытался прочесть записку при лунном свете. Но карандашные строки расплывались перед глазами, и я не мог разобрать ни буквы.
- Попробуйте вы, Клейли! Может быть, у вас глаза лучше моих.
- Нет, - отвечал Клейли, разглядев бумажку. - Я еле вижу строки.
- Esperate, mi amo! (Погодите!) - сказал мне проводник. Мы застыли на месте.
Мексиканец снял с головы тяжелое сомбреро и шагнул в темную глубину леса. Через секунду с кроны palma redonda слетело что-то блестящее. То был огромный тропический светляк - кокуйо. Он с тихим жужжанием закружился на высоте двух-трех метров над землей. Проводник подпрыгнул и шляпой смахнул его на траву, а потом накрыл его той же шляпой и, засунув туда руку, вытащил блестящее насекомое и подал мне.
- La! (Ну, вот!)
- No muerde! (Не кусается!) - добавил он, видя, что я колеблюсь взять в руки странное насекомое, похожее по форме на жука.
Я взял кокуйо в руку. Его большие круглые глаза сверкали зеленовато-золотым светом. Я поднес жука к бумаге, но его слабый свет еле отразился на ней.
- Да ведь, чтобы что-нибудь прочесть, нужно набрать дюжину таких светляков! - сказал я проводнику.
- No, senor, uno basti: asi! (Нет, сеньор, довольно и одного: вот так!) - И мексиканец, взяв кокуйо пальцами, легонько прижал его к поверхности бумаги. Насекомое сразу вспыхнуло ярким блеском и осветило на бумаге круг в несколько сантиметров диаметром.
Буквы сразу резко выделились на белом фоне.
- Поглядите, Клейли! - воскликнул я, удивляясь этой лампаде, вышедшей из рук самой природы. - Никогда не верьте россказням путешественников. Я слыхал, что если посадить дюжину таких насекомых в стеклянный сосуд, то при их свете можно будет читать самую мелкую печать.
И, повторив эти слова по-испански, я спросил у проводника, верно ли это.
- No, senor, ni cincuenta! (Нет, сеньор, и пятидесяти не хватит!) - отвечал мексиканец.
- А вот так хватает и одного! Но я совсем забыл о деле: надо прочесть записку.
И, наклонившись к бумажке, я прочел по-испански:
