У входа в большое светлое здание на медной дощечке выгравировано: «Школа-интернат для детей народов Севера. Открыта 1 сентября 1972 года, в год пятидесятилетия образования СССР». Здесь обучаются 320 детей. Более двухсот из них нивхи — все нивхские дети, что живут в Охинском районе. Учатся тут и орочи, и эвенки, и русские.

В 1933 году А. М. Горький, находясь в Сорренто, получил письмо с острова Сахалин от учащихся Ногликской школы (Ноглик — южнее Некрасовки, на противоположном берегу острова. Там живет основная часть сахалинских нивхов. В Ноглике тоже большая школа-интернат). Ребята писали: «Раньше учиться мы не хотели, боялись, и родители нас не пускали. Сейчас же летом мы не дождемся, когда начнем учиться... Поняли, что это нужно для нас же самих...» «Ваше письмо, — отвечал им Горький, — подарок, которым я буду гордиться, как орденом. Вам, как всем, надобно понять, что вы учитесь не только для себя, не только для того, чтобы освободить сородичей и единоплеменников ваших из плена темной старины, — вы учитесь для того, чтобы включить вашу свободную энергию в работу трудового народа земли, в работу завоевания власти трудящихся над миром...»

Есть теперь среди нивхов и свои преподаватели, обучающие нынешнее поколение детей, и врачи, и художники, и литераторы, и ученые. Книги нивхского писателя Владимира Санги известны во всей нашей стране и за ее рубежами.

Неподалеку от школы-интерната — Новая Некрасовка. В ряд стоят превосходные двухквартирные особняки. Их построил рыболовецкий колхоз. В каждой квартире — три комнаты, застекленная веранда, большая кладовая, ванная, горячая вода, центральное отопление, на кухне — газ, на крышах — телеантенны.

Наталья Михайловна Хурюн, мать двух сыновей — девятнадцатилетнего Олега, уже окончившего школу, и Юры, ученика шестого класса. Муж ее, Сергей Тимофеевич, — колхозник-рыбак. У него, как некогда писал Чехов, — осмысленное лицо, внимательный взгляд, широкая улыбка. Но никакой скорби. Среднего роста, крепкого, коренастого сложения. Дети — в отца.

В доме отменный порядок. Шкафы и полки с книгами. Рядом с репродукциями известных картин — выразительные, исполненные сильными красками детские рисунки. Сквозь широкие окна льется мягкий свет северного солнца. Острота и яркость рисунков — естественная, хотя, может быть, и неосознанная потребность детского воображения.

Хозяйка накрывает на стол. Сыновья и муж учтиво помогают ей. Как за десятилетия изменилось то, что столетиями укоренялось в сознании и казалось незыблемым! Эти новые люди (уж во всяком случае сыновья) не помнят дымных юрт, обвалянных землей, грязи, зловония вокруг. Ушло, исчезло отвратительное чувство презрения к женщине, «как к низкому существу или вещи».

Стол уставлен вкусными кушаньями. Есть тут и вяленая рыба — юкола. Нивхи ее готовят особенно хорошо.

Ждем хозяйку. Она переоделась и села за стол.

— Ну как, — спрашиваю, — довольны новым домом?

— Хорошо живем, — отвечает Наталья Михайловна, — счастливо...

Девяносто лет назад, побывав на Сахалине, Чехов писал: «Быть может, в будущем здесь, на этом берегу, будут жить люди, и кто знает? — счастливее, чем мы...»

В путешествие на Сахалин Чехов отправился 21 апреля 1890 года. Он понимал, какие трудности подстерегают его впереди. «Поездка — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный...» — еще до выезда писал Чехов Суворину. И в том же письме, от 9 марта 1890 года, возражает Суворину: «Нет, уверяю Вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе».

«Возбудить интерес в обществе» — быть может, в этой фразе заложена одна из главных, если не самая главная причина, побудившая Чехова отправиться на Сахалин. И по тому, как тщательно он готовился к поездке, видно, что Чехов связывал с нею большие личные планы — все во имя того, чтобы «возбудить интерес в обществе». «Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски».

Долг перед народом, свое призвание бороться с несправедливостью Чехов выразил устами одного из своих персонажей: «...Если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека...»

Итак, Чехов пустился в путь. Сначала поездом до Ярославля. Затем по Волге и Каме — до Перми. Снова железной дорогой — до Тюмени. А отсюда началось «конно-лошадиное странствие». По бесконечному малолюдному сибирскому тракту. Более четырех тысяч верст.

Слабый здоровьем, Чехов перенес и холода долго не наступавшей сибирской весны, и бессонные ночи, и «голодуху». А когда потеплело, когда размякла мерзлая земля, пришлось преодолевать непролазную грязь. Потом пошли вокруг лесные пожары. Гарь и мгла. «Ехать было тяжко, временами несносно и даже мучительно», — писал Чехов с дороги. Но ехал. Чтобы увидеть все своими глазами. Увидеть страшную правду острова «невыносимых страданий», за что он, как гражданин России, как русский писатель, испытывал личную боль и о чем он должен поведать людям.

Он работал и в пути. Писал и посылал издателю «Нового времени» Суворину очерки о Сибири.

Дорога из Москвы до Сахалина длилась восемьдесят дней.

Так же как и при Чехове, на вершине мыса Жонкьер по ночам «ярко светится маяк», а внизу, в море, «стоят три остроконечные рифа — три брата». Это первое, что увидел писатель, стоя на борту «Байкала», когда пароход подошел к берегам Сахалина и в девятом часу вечера 10 июля 1890 года бросил якорь на рейде Александровского поста. И еще он увидел, как «в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга», и «сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю» мог разглядеть лишь «тусклые постовые огоньки».

А утром катер доставил Чехова на берег. Отсюда возница повез его на безрессорной линейке в Александровскую слободку, где остановился у одноэтажного деревянного домика с четырьмя окнами по фасаду, с крыльцом под полукружным навесом. Здесь жил крестьянин из ссыльных П. и сдавал внаймы комнату.

В комнате было пусто. «Хозяйка, молодая бабенка, принесла стол, потом минут через пять табурет... А когда час спустя вносила самовар, сказала со вздохом:

— Заехали в эту пропасть!»

Жителей тогда здесь было тысячи три. Городок — весь деревянный.

Эта «пропасть» ныне — современный город. Большой, с каменными зданиями, хорошо распланированный. Деревья вдоль тротуаров, скверы. Живут в городе моряки, шахтеры, рыбаки, учащиеся техникумов и школ. Порт, оборудованный всем необходимым, разросся на том самом месте, где в чеховские времена была пристань в виде длинного сруба, что вдавался в море буквой Т, подпираемый толстыми сваями из лиственницы. Сюда подходили лишь катера и баржи. Пароходы бросали якоря за версту от берега...

Дом-музей А. П. Чехова — место паломничества. Со всех концов страны едут сюда люди.

На стенах — фотографии, рисунки. Висят кандалы, сохраненные как музейный экспонат. Под стеклом — корреспондентский билет, выданный писателю газетой «Новое время», статистическая карточка, заполненная рукою Чехова. Таких карточек он заполнил десять тысяч, единолично производя перепись сахалинского населения. Он заходил в каждую избу. За ним иногда следовал поселенец, «босой и без шапки», с чернильницей в руке. Но чаще всего Чехов один вел перепись: для него важны были не столько ее результаты, сколько «те впечатления, которые дает самый процесс переписи». Порой люди не называли своих подлинных имен, как бы желая вычеркнуть из жизни то, что они безвозвратно потеряли, и Чехов записывал вымышленные: Иван Непомнящий, Василий Безотчества, Яков Беспрозвания... Трудно было выяснить и возраст. Армяне из Эриванской губернии вовсе не знали, сколько им лет. «Может, тридцать, а может, уже и пятьдесят», — ответил один из них. Мало кто сразу, без труда отвечал на вопрос: с какого года на Сахалине? Забыли. Да и зачем помнить? — все равно мыкаться тут до конца дней своих.