Вот, собственно, и все ответы на мои вопросы. Они вошли в репортаж, напечатанный в те дни «Литературной газетой».

Вернувшись в Америку, Уильям Сароян получил письмо из государственного департамента...

Нет, все-таки опять придется прервать рассказ об интервью, потому что мне довелось видеть — правда, в течение короткого времени, — как Сарьян писал Сарояна, и хочется вспомнить о тех минутах.

Художник усадил писателя на стул, а сам стал медленно обходить его то с одной, то с другой стороны. Потом уселся перед мольбертом, взял со стола палитру, выбрал в банке кисть, выдавил из тюбиков краски. Лицо художника, до тех пор задумчиво-спокойное, неожиданно напряглось, и он пронзил гостя своим острым, цепким взглядом. Вскоре быстрые, решительные движения его руки вывели на полотне первые контуры будущего портрета.

Никаких указаний, как сидеть, как держать голову — наклонить ее или приподнять, — художник не делал. Писатель понимал его каким-то тонким чутьем, будто сам был художником. Сароян понимал Сарьяна.

Художник, сделав очередной мазок на полотне, вдруг чему-то улыбнулся, откинулся на спинку стула, расслабился и сказал:

— А нас ведь легко перепутать: Сароян, Сарьян...

— Выиграю я, — заметил Сароян.

— Скромничаете, — ответил Сарьян и снова ушел в работу.

Не знаю, только ли сходное звучание фамилий имел в виду Сарьян, но я подумал: как, однако, много общего между художником Сарьяном и писателем Сарояном!

Сыны одного народа, перенесшего в своей истории жестокие испытания, они сохранили неистребимость духа и жизнелюбие. Оба они несут в себе доброту, душевную чистоту, человечность. Искренность, непосредственность. И простоту. Большую, необходимую в жизни и в искусстве простоту.

«Художник должен обладать той простотой духа, которая позволяет ему думать, что он пишет лишь то, что видит... И, даже отступая от натуры, он должен быть убежден, что делает это в целях более полной ее передачи», — это слова Анри Матисса. Их, я думаю, справедливо отнести и к полотнам Сарьяна, и к книгам Сарояна.

Пейзажи и портреты Сарьяна — это биография виденного и пережитого, глубокие размышления о жизни, изображенные не изощренно-сложными формами, а простыми, действенно красочными.

То же и у Сарояна. Его рассказы, пьесы, романы в основе своей жизненно-конкретны, более того — автобиографичны. Потому-то, наверно, в них так остро ощущение жизни, такая достоверность образов, естественность всех деталей; потому-то в них так рельефно лирическое начало и так глубинна и ясна философия жизни. Это и есть та высокая простота духа, о которой писал Матисс.

В творчестве Сарояна живет все то, что он впитал в себя с молоком матери, все то, что он видел и пережил в детские годы и с чем встречается по сей день, — национальные черты, обычаи и нравы, горести и радости, житейские неурядицы и удачи, надежды и иллюзии армян-иммигрантов, давно покинувших свою «старую родину» и расселившихся в калифорнийской долине Сан-Хаокин, в городе Фресно. Армянские мотивы, армянские образы, опоэтизированные талантливым пером художника, обрели звучание всеамериканское и всечеловеческое. И это тоже роднит его с Сарьяном. Хотя у Сарьяна горы и небо своей «старой родины» и люди, живущие в иных условиях, иной жизнью; его отличает иное мироощущение, иные взгляды на устройство мира, на пути и способы обретения человеческого счастья. Но двух творцов из разных по социальному строю стран объединяет вера в силу и доброту человека...

Портрет Сарояна Сарьян дописал на второй день. Писатель долго смотрел на полотно. Отходил от него, снова приближался, даже, как говорят, принюхивался к теплым краскам. И, сердечно поблагодарив художника, сказал:

— Теперь я себя буду знать лучше.

Как всегда, и в этом портрете Сарьян выразил характер человека, главные черты его личности, его души, быть может, увидел то, что не видит другой, даже сам Сароян. Это был простой и емкий рассказ о человеке, созданный кистью, — такой же простой и емкий, как рассказ Сарояна, созданный словом.

Кстати, поэт Геворг Эмин, побывавший немало лет спустя во Фресно, сказал мне, что Сароян очень увлекается рисунком и украсил квартиру своими работами.

Но — снова об интервью, теперь уже не сворачивая в сторону.

Итак, вернувшись в Америку, Уильям Сароян получил письмо из государственного департамента США:

«У нас возникли сомнения относительно точности заявлений, приписываемых Вам московской «Литературной газетой» в номере от 29 сентября 1960 года. Прилагаем к сему фотокопию статьи и ее перевод».

Еще шла «холодная война», все, кто подозревался в «антиамериканской деятельности» там, в Америке, брались на заметку, и похвалы Сарояна нашей стране бесследно не прошли.

Ответил он не сразу. Спустя год. Ответил, как подобает писателю. В автобиографической книге, которую он тогда написал. Вышла книга в Нью-Йорке под названием «То приедет, то уедет, сами знаете кто». В ней есть глава «Паспорт». И в этой главе такие строки:

«Уважаемый Паспортный отдел государственного департамента!

Ваше письмо я прочел, с приложениями ознакомился. Что-то не пойму я из этого письма, ждете Вы от меня ответа или нет. Но, с другой стороны, я ума не приложу, с какой бы стати было Вам посылать мне письмо с приложениями, если бы Вы не ожидали моего ответа. Или, может быть, я просто-напросто не понимаю языка, на котором изъясняются различные правительственные ведомства? Как знать, быть может, на самом деле тут черным по белому написано: «Вам лучше бы ответить, не то...»? Иначе как объяснить связь между Паспортным отделом и тем, что я недавно побывал в России? Я привык говорить то, что думаю, или, во всяком случае, стараться говорить то, что думаю. Я не умею читать между строк, разглядывая скрытый смысл того, о чем вообще ни слова не говорится.

Уж не кроется ли здесь завуалированная угроза — так, кажется, это называется?

Ну, если это и впрямь завуалированная угроза, значит, так уж, наверно, положено, чтобы взяли да и адресовали мне завуалированную угрозу...»

И далее каждой своей строкой писатель высмеивает попытки вырвать у него что-то вроде «покаяния» или отречения от высказанных им в советской газете взглядов. Своим ироническим замечанием (вспоминается его: «не могу жить без иронии») по поводу «сухой газетной манеры» изложения его высказываний Сароян еще сильнее подчеркивает свой решительный отказ подчиниться подсказке госдепартамента опорочить содержание интервью. А ведь именно эта «газетная манера» и могла бы послужить удобным предлогом для «отречения».

«Так чего же Вы хотите — чтобы я написал Вам письмо такого вот содержания: «Не беспокойтесь, мистер Паспортный отдел. Я патриот. Я люблю Америку и ненавижу Россию»?

Ну, а я не стану этого делать. Если бы Вы рассчитывали получить от меня ответ такого рода (а очень и очень возможно, что как раз на это Вы и рассчитываете), мне пришлось бы считать себя оскорбленным подобным отношением ко мне... Так что, увольте, не могу пойти Вам навстречу. Отказываюсь.

Я ведь не состою на государственной службе. И никогда не состоял... Куда бы я ни ездил, я езжу на свои деньги и говорю от своего имени.

Если Ваше письмо нужно понимать как предписание не высказываться даже от моего собственного имени, то, простите, подобные инструкции для меня неприемлемы...»

Много воды утекло с тех пор, многое изменилось. «Холодная война» сменилась годами разрядки. Но вот снова на горизонте мира повеяло холодом. И мне захотелось спросить Уильяма Сарояна о том же, о чем я спрашивал его двадцать лет назад.

Я узнал его телефон во Фресно и в Париже, где он нередко бывает, и собрался было позвонить. Но не сделал этого. Я был уверен, что честный, добрый и мужественный человек Сароян и честный, добрый и мужественный писатель Сароян ответит так же здраво, как и двадцать лет назад. Что он, собственно, и делал не раз за эти двадцать лет — и в Москве, и в Ереване, и в Софии, и в своей стране. Я мог бы легко привести здесь цитаты, которые перекликались бы со старым интервью. Но еще раз спрашивать, чтобы, чего доброго, госдепартамент снова запросил от Уильяма Сарояна разъяснений?..