В центре интересов Мариэтты Шагинян как публициста всегда стояли и стоят важнейшие проблемы жизни — «время и человек», «время и культура», «нравственное и гуманитарное воспитание» и т. п. И, я думаю, поэтому творчество Дмитрия Шостаковича, проникнутое столь острым ощущением трагизма и оптимизма нашего времени, словно магнитом притягивает к себе писательницу.
И это свое ощущение, свое восприятие музыки Шостаковича она стремится передать не узкому кругу специалистов, а широкой массе слушателей, заинтересовать их ею, вдохновить их ею, научить жить.
Она стремится в виде прямой беседы раскрыть особенности формы произведений Шостаковича. Один пример. В Четырнадцатой симфонии, этой особенной «песенной сюите», чередуется музыка на стихи таких разных поэтов, как Лорка и Рильке, Аполлинер и Кюхельбекер. «Что в них общего? Где тут связь? Но вот гений музыки опускает смычок на струну, заставляет зазвучать голос, рассыпает первую горсть звуков по клавишам фортепьяно — и вы заворожены, захвачены, потрясены углубленной трактовкой поэтического слова, магией музыки, и стихотворение впервые раскрывает перед вами полноту своего смысла, связь вдруг протягивается от каждого из них к другому, — и все обретает цельность».
В коротком авторском слове к девятому тому своего собрания сочинений Мариэтта Сергеевна предупреждает читателя, что ее работы о музыке писались «не специалистом, не знатоком, а простым слушателем». Но этот «простой слушатель» особенно остро и глубоко понимает и воспринимает музыкальный язык, выражающий не выразимые словом тайники человеческого духа. Этот «простой слушатель» ощущает организующую и дисциплинирующую силу музыки. И главное, конечно, — ее нравственное воздействие на человека. Здесь — вспомним еще раз Сергея Рахманинова — авторитетность Мариэтты Шагинян велика и несомненна.
XIV
Было еще темно, когда «Стрела» подошла к ленинградскому перрону, и едва посветлело, когда я постучал в номер гостиницы, где жила Мариэтта Сергеевна.
— Что это значит? — воскликнул я, входя к ней. — С какой стати вас, коренную москвичку, нужно разыскивать в Ленинграде? Почему и зачем вы на всю зиму удалились из родного города, не оставив даже адреса?
— Погодите, погодите, я ничего не слышу, — сказала Мариэтта Сергеевна, прилаживая к уху слуховой аппарат. — Ну, теперь повторите весь ваш монолог.
Я повторил.
— Ничего не случилось, кроме того, что я очень люблю Ленинград. Он для меня близок так же, как Москва. Еще мне нужна здешняя Публичная библиотека, где у меня свой столик. Я сейчас поглощена подготовкой к новой работе.
— Можно ли узнать, что это за работа?
— Нет, нельзя. Пока не напишу — не скажу.
— Так, может, скажете, что вы читаете в библиотеке?
— Гегеля. «Феноменологию духа».
— А как же с главной вашей темой — ленинской?
— На Гегеле воспитывались будущие марксисты. Ленин сам, как вам известно, зачитывался им... Готовясь к будущей своей книге и вновь обратившись к Гегелю, я отнюдь не отрываюсь от Ленина.
В студенческую пору, — продолжала Мариэтта Сергеевна, — мы все увлекались Гегелем. И вот сейчас сижу на своем постоянном месте в библиотеке, и передо мной с левой стороны «Феноменология духа», в оригинале, а справа — та же книга в русском переводе. Надо сказать, что Гегель в оригинале гораздо понятнее и прозрачнее того Гегеля, которого добросовестно перевели пять сотрудниц Эрнеста Радлова под его редакционным руководством. Мне, признаться, доставляет удовольствие ловить неточности их перевода, потому что это помогает глубже понять дух самого Гегеля.
— Но почему вы работаете в ленинградской библиотеке, а не в московской? — снова допытываюсь я.
— С ленинградской Публичной у меня связано очень забавное воспоминание...
В 1920 году Ленинград, тогда еще Петроград, был голодным, холодным, слабо освещенным. Библиотека не отапливалась, научным сотрудникам приходилось заниматься на верхнем этаже, под самой крышей, где было чуть потеплей. Там находилась тогда часть фондов. По поручению издательства «Всемирная литература» ей предстояло написать брошюру об Уилки Коллинзе. Это была удивительно приятная работа. Она прочитывала один за другим все его странные и страшные романы и все то немногое, что имелось на английском языке об этом замечательном писателе. Сидела она там в окружении десятков томов часто совершенно одна, обычно до сумерек. И не заметила однажды, как неподалеку захлопнулась большая чугунная дверь. Сторож не увидел ее за томами Коллинза, запер фонды и ушел. А дело было в субботу. Наступали сумерки. Света тогда не давали. Увлеченная страшным уголовным романом Уилки Коллинза «The Law and the Lady» — «Закон и женщина», она вдруг спохватилась и сунулась было к выходу. И тут только поняла, что оказалась взаперти. Сколько ни стучала, сколько ни кричала — все напрасно. Вокруг — полная тишина. Суббота, — значит: две ночи и день на самой верхотуре, без воды, без еды, без света. До понедельника. Сперва это происшествие даже понравилось ей. Она начала рыться в окружавших ее полках, где была собрана французская литература XVIII века. Встречались здесь книги и с довольно пикантными картинками... Но сумерки сгущались, читать уже было невозможно, и к тому же появились крысы. Они спокойно шмыгали мимо нее и деловито углублялись в кожаные фолианты. Она сильно струсила. Кроме того, захотелось есть и пить. Наверху в чердачном окошке было круглое отверстие вместо фортки, видимо для «буржуйки». Она порылась в кошельке, нашла медяк, написала на бумажке: «Меня заперли в верхнем этаже библиотеки. Найдите сторожа и попросите выпустить». Затем водрузила на стол стул, поднялась на него, просунула руку сквозь отверстие и со всей силы швырнула на улицу медяк, завернутый в записку.
Петроград был всегда благовоспитанным городом. Не прошло и получаса, как в полной темноте, сквозь шорох крыс, деликатно поедавших фолианты, раздался скрип и в дверном проеме показалось освещенное свечкой сердитое лицо сторожа.
— Кто разрешил вам тут спрятаться? — проворчал он.
А она в ответ посоветовала ему впустить сюда пару кошек и с достоинством направилась к выходу. С тех пор Мариэтта Сергеевна считает себя некоторым образом постоянным жильцом Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина.
— Во время переписи населения меня должны были бы записать по адресу библиотеки, где я провожу целые дни с утра до вечера, — рассмеявшись, закончила она свой рассказ.
— Это, конечно, значительный эпизод вашей биографии, Мариэтта Сергеевна, но признаться, я не вижу связи между тем, что вы делаете сейчас, и...
— Вот тут-то я вас и поймала на первородном грехе несведущих людей, как утверждает Гегель. Все они, в том числе и вы, хотят иметь дело только с результатом явлений, считая результат целым предметом. Гегель же говорит, что целое — это Werden, то есть весь процесс становления, а результат — только конечная точка этого процесса. Гегель, как и Гёте, сказал это задолго до Дарвина... Тот факт, что я сижу сейчас над «Феноменологией», и есть начало искомого вами результата, то самое Werden, в конце которого и ляжет на стол моя будущая работа...
Я придвинул к себе лист бумаги.
— Что это вы собрались записывать? — вдруг грозно прервала себя на полуслове Мариэтта Сергеевна. — И не вздумайте!
— Почему?
— Гегель — моя сегодняшняя тема. Я засекречиваю ее. А вы наведете на мою тему философов, и они опередят меня.
— Спасибо! Вот вы и проговорились. Впрочем, нет худа без добра. Поймите, в вашей беседе со мной вы как раз первой и делаете заявку на эту тему... Постойте, постойте, ведь приближается двухсотлетие...
— Вспомнили все-таки! Да, Гегель родился 27 августа 1770 года... Но если вы думаете, что я буду писать вообще о Гегеле, вы ошибаетесь. Ни один философ не додумается до моей темы. Я заинтересована лишь одной проблемой, которой он коснулся. И для этого снова перечитываю всего Гегеля. Впрочем, об этом сейчас не время...
