— Зарубите себе на носу: у Ленина были свои любимые перья!

Пишет Мариэтта Сергеевна очень мелко и на длинных четвертках финской бумаги, называя эти четвертки «столбиками». Затем «столбики», не раз исправленные и подчищенные, местами срезанные и подклеенные, идут к машинистке. И опять новые сокращения, новые исправления (а то и целиком все заново пишется), и снова — на машинку. Потом опять поправки... И вся эта ювелирная работа делается с наслаждением.

Работа, труд — ее страсть, ее жизнь. Когда-то она записала в дневнике: «Я должна работать, пока могу работать. Ничего другого, по-видимому, мне в жизни не суждено». Никто не слышал от нее: «Устала от работы», «Надоела работа». Но множество раз: «Устала от безделья». И это «устала от безделья» говорится, когда ей приведется какой-нибудь один-единственный день провести без строчки. Но и тогда она не бывает без дела. Если Мариэтта Сергеевна одна, она играет в шахматы: сама с собой, и за себя и за противника...

Еще один необходимый элемент ее отдыха, вернее, не отдыха, а накапливания энергии для дела, для творчества: ходьба пешком. Строго рассчитанная, продуманная, в определенном, нарастающем темпе. Бывало по 10, а то и по 15 километров.

Все, что делает она, делает с разумом, а не то чтобы просто «провести время». Позволю себе отвлечься на минуту от темы этой главки и снова процитировать Мариэтту Шагинян: «Замечательно и необходимо человеку хоть на час в сутки становиться кусочком природы. Мы это забыли. Мы набиваем свободные минуты мероприятиями. Мы думаем, что свободное время — это дырка во времени, и дырки надо забить, чтоб человек не скучал и не проводил время без пользы. Но в том-то и дело, что время нельзя «проводить». Его нельзя представлять себе дыркой в пространстве. Время течет и дышит, вдыхаемо и осязаемо, оно — сама жизнь, существо жизни, и нет ничего отраднее, как отдаваться его течению, словно плыть на спине, глядя в небо. Налаживая и настраивая время в себе, как великий ритм жизни, вы собираете силы для мышления и для творчества».

Работает она с утра. Натощак. Выпьет только чашечку кофе и садится за письменный стол. Творчески Мариэтта Сергеевна трудится лишь два-три утренних часа (смолоду работала пять часов). Остальное время дня отводится на чтение с конспектированием, ответы на письма читателей, редактирование и корректуру, записи в дневнике, на тот или иной вид необходимой учебы и т. д.

Орудия своего труда — чернила, перья, школьную ручку, любимую маленькую чернильницу, стопки «столбиков», ножницы, перочинный ножик и канцелярский клей — она бережет, как рабочий в цеху, и никому не позволяет писать своей ручкой. Ей кажется чудовищным, когда писатель сразу отстукивает свой труд на машинке, не пишет, а именно отстукивает. Рука должна быть творческим орудием человека...

Как-то я застал Мариэтту Сергеевну за чтением гранок ее статьи. Она посмотрела на меня с каким-то особенным, огорченным, даже убитым выражением:

— Нельзя это печатать! Придется обратно взять...

Оказывается, у Шагинян есть свой «контроль качества», который считается ею непреложным, даже если и редактор и друзья уверяют ее, что статья хорошая и нужная.

— Видите ли, — объяснила она, сворачивая гранки и разрывая их на части, — у меня правило: если то, что я написала, при чтении в наборе ничего нового не дает мне самой, не учит меня чему-то, чего я еще не знала, — значит, дрянь работа, никуда не годится и нечего ее жалеть. Собственное дело должно быть так сделано, чтобы оно обогащало и двигало тебя, расширяло дорогу твоей мысли, было выше тебя, то есть выше того, что есть в данную минуту.

В другой раз она разъяснила это так: «В творческом труде есть что-то таинственное, нечто вроде скрытой «прибавочной стоимости», нечто от природы самого труда, от матери-природы, от земли... К тому, что есть как материал, как способность, как талант, как опыт, как производимая работа, — творчество вкладывает свою добавку сверх того, что уже есть, тот элемент нового, вновь рожденного, что двигает мир вперед».

XII

Накануне дня, о котором будет рассказано (было это в июне 1969 года), получил из Ялты открытку от Мариэтты Сергеевны:

«...Я пишу, пишу — и счастлива!.. Здесь райски прекрасно. Такое изобилие красоты, хорошей погоды, покоя, неба и моря. И — творчества...

20‑го, во вторник, в 10 ч. 40 мин. утра мой поезд Севастополь — Ленинград будет стоять 12 мин. на Курском вокзале в Москве, проездом в Ленинград (я там должна выступить 22. VI в Доме журналиста), а 23, вероятно, буду опять проездом на 12 минут в Москве (дам знать!). Вагон мой № 6. Вы постарайтесь, пожалуйста, 20‑го быть на вокзале... Жду известий о Туманяне...»^[17]

...Поезд остановился. Она была уже в тамбуре. С чемоданом.

— Остаюсь на ночь в Москве. В Ленинград поеду завтра. А сейчас мне нужно дать вам два очерка о ГДР. Прочитайте, потому что они мне очень нравятся, и я их переделывала всего один раз. Может быть, я заблуждаюсь — так бывает у меня. Мне нужно знать — получилось или не получилось. Прочитайте и скажите честно. В три часа заеду за ними.

Села в машину и помахала рукой.

В три заехала не она, а Иван Павлович (водитель ее машины). Хотя прочитать очерки я не успел — неожиданно наплыли дела, — но отдал. Через час звонок:

— Ну как?

— Что как, Мариэтта Сергеевна?

— То есть как это «что как»?

— ?

— Очерки прочитали?

— Не успел.

— Ну как вам не совестно. Чем же вы занимались, хотела бы я знать.

— Делом, Мариэтта Сергеевна!

— А прочитать мои очерки — вам не кажется делом?

— Очерки дело, но...

— Опять «но». Вы меня просто расстраиваете. Я перестану с вами знаться.

— К вечеру прочитаю.

— Как же вы прочитаете, когда у вас очерков нет? Господи, что с вами творится? — И не ожидая ответа: — Вечером зайдите ко мне. Расскажете о новостях.

Вечером приезжаю к ней. Вхожу в комнату. Мариэтта Сергеевна, склонившись над столом, правит статью о Туманяне.

Не видит и не слышит меня. Жду. Две минуты, три... Осторожно притрагиваюсь к рукаву.

— Кто это? — спрашивает она, поднимая голову. — Садитесь и не мешайте. Я сейчас. А лучше достаньте из вашего портфеля мои очерки и читайте.

— Но они же у вас?

— Как так у меня? Вы что, уже потерять их успели? Какой ужас! У меня ведь нет черновика. Я все изорвала, оставила лишь беловик.

— Но я же передал очерки Ивану Павловичу.

— Да как же вы тогда обещали прочитать к вечеру?

— Я ошибся, вернее, в ту минуту забыл, что отдал Ивану Павловичу.

— Или обманули? Признавайтесь.

— Нет, не обманул.

— Погодите, погодите, вот они, — сказала Мариэтта Сергеевна, вдруг увидев на столе очерки.

Я облегченно вздохнул.

— Ну ладно, ладно, мне сам бог велел забывать. Память мне нужна не для таких пустяков. Вот когда я сажусь за стол и мне нужно вспомнить то, что было полвека назад, — все, все всплывает, последовательно выстраивается в ряд, и не однопланово, не плоско, а во всем своем объеме. Когда я села писать о Туманяне, вспомнила его слова: «Лав э, шат лав э»^[18], сказанные им по поводу моей лекции об армянских сказках, прочитанной в 1917 году в Тифлисе. А до этого ни разу не вспоминала этих слов Туманяна. И они как бы осветили мне всю статью, придали ей смысл, создали сюжет, начало и концовку... Ну, хватит. Читайте, — сказала она, передавая мне очерки...

Статья об Ованесе Туманяне, о которой упомянула Мариэтта Сергеевна, предназначалась для «Литературной газеты». Но когда статью «заверстали», она заняла на газетной полосе больше места, чем отводилось ей по макету. Газета есть газета, и я (не без опаски) попросил Мариэтту Сергеевну сократить две странички.

Приезжаю к ней за сокращениями.

— Слушайте, что я вам расскажу, — говорит Мариэтта Сергеевна. — Утром ко мне пришла Д. Вы ее знаете... Я сидела и делала для вас сокращения. Вы тоже невыносимый человек! Как можно требовать сокращения двух страниц! Это же все равно что резать ножом живой организм. Ведь статья — это живой организм со своими жизнедействующими органами. А вы заставляете меня обрубать голову или отрывать ноги. Черт знает что такое!