Крутой берег реки, с которого падают тысячи и тысячи умирающих деревьев, выглядит трагично. Так было испокон веку — с тех пор, как по берегам Иртыша встала тайга, или с тех пор, как в тайге пробил себе русло Иртыш. Так было. Но должно ли вечно так быть? Разве нельзя хотя бы замедлить этот процесс? Или, наконец, использовать падающий в реку лес? Несведущий в этих делах, я спросил у местного знатока. Он усмехнулся и сказал:

— Вы это серьезно? Мы тут естественный прирост не успеваем вырубать. В самой тайге леса пропадает куда больше, чем в реке.

Спорить я не стал, но про себя упрямо подумал, что все-таки можно, очевидно, найти рентабельный, благоразумный путь к спасению гибнущего богатства.

Вечером капитан «Чернышевского» пригласил всех на палубу поглядеть, как Иртыш, завершая свой четырехтысячекилометровый путь, сливается с Обью. Вчера в этот же час, когда мы вышли из Тобольска, лил дождь и Иртыш был мрачен. Шумел дождь и близ устья реки Вагай — быть может, так же, как и в ту темную августовскую ночь 1584 года, когда Ермак Тимофеевич «...мощною рукой своей валы седые» рассекал... «но сила року уступила, и, закипев страшней, река героя с шумом поглотила».

Различия в цвете иртышской и обской воды увидеть не удалось — было слишком темно. Но нельзя было не ощутить необычайного раздолья, возникающего там, где взялись крепко за руки две могучие реки, взялись и будто вскрикнули радостно: «Шире круг!»

Откуда ни возьмись, словно по волшебству, из черноты неба вдруг блеснула луна и «осребрила» грандиозность вод. Она сделала это, казалось, из доброты, из солидарности к своей союзнице-воде: «Любуйтесь, люди, какая красота и какая сила!»

Да, природа отзывчива, добра. Иногда, пожалуй, добрее людей.

Издавна установилась в географии великая, хотя и неизбежная, несправедливость. Течет река, вбирает в себя один приток, другой, третий. Иной раз даже не меньшую реку, чем сама. Набирает сил, становится могучей, поглощая собой и своих кормилиц, и их имена. Сохраняет только свое, одно свое имя...

Утром Обь торжествующе засверкала после долгих, словно тропических ливней, хотя лили они в Приполярье.

Обь — широченная водная улица с довольно интенсивным движением. Чем дальше, тем сильнее чувствуется ее причастность к нефти. Идут на буксире длиннущие, в три прицепа, чистенькие серебристые баржи-цистерны. Идут сухогрузы с машинами, трубами, белыми панелями домов. Мчатся на подводных крыльях, чванливо задрав кверху носы, «ракеты» и «метеоры». И раз на воде сигналить разрешено — сигналят при встрече во всю мочь. Кажется, идешь по морскому проливу — так широка и оживленна река. Недаром кто-то из писателей назвал Обь «длинным морем».

В один из июньских дней 1888 года «Сибирская газета», выходившая в Томске, оповестила: «Наш знаменитый писатель Глеб Иванович Успенский будет в это лето путешествовать по Сибири и с одним из следующих пароходов прибудет в Томск...»

Сибирские очерки Успенского помогают почти зримо увидеть его время и соразмерить с нынешним временем. Ну, скажем: «...бесконечная водяная пустыня Оби, без берегов и почти без признаков человеческого жилья...» Это ушло, отодвинулось в неоглядно далекое прошлое. А вот то, что осталось: «Из воды торчат верхушки деревьев, потопленных, вероятно, дремучих лесов...» Это видишь и сейчас точно так же, как видел Успенский. Но вот снова разрыв, снова ощущение давно ушедших лет: «Иной раз и сама жизнь этих пустынных тайговых мест какою-нибудь неожиданностью отбрасывает вас от современности на такие непомерные расстояния, что потом и дороги-то к этой современности долгое время отыскать не можешь».

Нет, теперь современность в этих таежных местах напоминает о себе на каждом шагу, и не какой-нибудь неожиданностью, а закономерной поступью вводит вас в будущее. И еще цитата: «В два дня раз пароход... пристает к берегу. Причем, место причала всегда носит какое-нибудь географическое название, например Сургут, Нарым, но на берегу нет и не видно ни Сургута, ни Нарыма, а лежат только тьмы-тем дров, заготовленных для парохода, стоит остяцкая юрта из березовой коры, да неподалеку от нее какая-то пустая хибарка с почтовым ящиком у запертой двери». Мы же видим сейчас большой и деятельный порт главного нефтяного города на Оби Сургута. Корабли у причалов. Над ними бесшумно орудуют краны. И вместо «тьмы-тем дров» — резервуары с новым сибирским топливом. Чего только не сотворяет всесильное время!

Сургут — город молодой, современный, устремленный вперед. Но и старинный, почти четырехсотлетний. Рядом с пятиэтажным зданием сгорбился прелестный деревянный домик с окнами, обведенными резными наличниками неповторимой красоты. Дай бог стать ему долгожителем в этом городе будущего и повидать еще не одну смену архитектурных стилей. А потому — да распространятся на кружевной этот домик все преимущества музейного экспоната!

Самолет поднялся над светлыми корпусами новой Сургутской ГРЭС и полетел поперек Оби. Внизу — водяная ширь, которую даже и по воздуху не быстро одолеешь: пойма Оби тянется десятки километров. Вода, вода, островки тайги, снова вода и снова тайга. Почему-то вспомнились строчки Амо Сагияна: «Здесь горы громоздятся на горах и в ущельях утопают темные ущелья», хотя тут-то все на одной плоскости, все одноэтажно — и вода, и лес. Никаких гор и ущелий. И тем не менее пришли на память строчки о них. Наверное, оттого, что истинная поэзия шире конкретного образа.

А сел самолет среди тайги на ничем не покрытой и не очень-то ровной земле — аэродрома здесь нет. Это село Угут, оно в самой сердцевине древней югорской земли. Живут в нем ханты-охотники. Конечно, никаких юрт и в помине нет. В ряд стоят добротные двух- и трехкомнатные дома с кухней и ванной. Водопровод, электричество, телевизионные антенны. Тут — охота на соболя, черно-бурую лису, белку, выдру. Выдрой обшивают женский национальный костюм. Яркий, украшенный бусинками. Обувь — из оленьей кожи.

В Угуте я познакомился с охотником Иваном Петровичем. Ростом он невысок, да и в плечах не очень широк. У него тихий убедительный голос. Руки крупные. На правой — свежий рубец поперек тыльной стороны. Оказалось, медведь помял. Может быть, медведь и прошел бы мимо. Но охотник прицелился, спустил курок. Ружье дало осечку. Тогда ножом хотел. Тут медведь и придавил...

Мы спустились по песчаному откосу к реке Юган. Она медленная, бесшумная, темная. То ли от густой тени кедровника, нависшего над потоком, то ли от заросшего дна. За селом Юган сворачивает в сторону, потому и кажется, что не река это вовсе, а пруд, наполненный непроницаемой, чернеющей в глубине водой. Тишина. Покой. И люди говорят здесь тихо, как и мой знакомый охотник.

— Прощения у духов просить надо, — еще тише, чем прежде, как бы про себя, сказал охотник.

Я не понял, к чему он это, и спросил, что же стало с медведем.

— Убил, — ответил охотник.

В голосе его мне послышались виноватость и жалость, и я вспомнил медведицу, протягивающую малышу лапу.

НА ЯМАЛЕ

Вековечная тундра восемь месяцев в году скована льдом. В короткое лето солнце согревает землю, и по ней растекаются бесконечные речки и ручьи. Просыпаются непроходимые болота, оживают топи. Из-под твердого снега освобождается нежно-зеленый ягель — мох, которым питается олень.

Столетиями единственным богатством Ямала — огромного полуострова на Севере нашей страны — было оленеводство. Ненцы — местные жители — кочевали по бескрайней тундре, охотились и рыбачили.

И теперь — зимой и летом — по тундре скользят нарты, ненецкие санки в оленьей упряжке. В мороз — по твердому насту. В летнюю теплынь — по мху и песку. Гладкие, округлые полозья безудержны — им не помеха ни сугробы, ни трава.

И теперь оленьи стада пасутся по бесконечным просторам тундры. Но оленеводство уже не главная гордость Ямала. Здесь свершилось чудо. Чудо XX века. На Ямале нашли природный газ. В несметном количестве. И доселе молчаливая тундра загудела моторами машин и вертолетов. На земле вечной мерзлоты выросли новые поселки и города, поднялись буровые вышки. И многотысячекилометровый газопровод донес из Надыма в Москву голубое топливо Ямала.