Глядишь на Арарат с Канакерских высот и на город, раскинувшийся внизу, и спрашиваешь себя: природа ли сотворила Ереван, или человек воздвиг Арарат?
Написал я эти последние строчки, перечитал и подумал: не слишком ли? Но вспомнил слова, сказанные однажды мудрым Мартиросом Сарьяном: «Все в природе прекрасно! Нужно лишь чувствовать душу ее, и тогда родится высокое искусство — соперник природы».
Вспомнил — и оставил эти строки.
Я задержал читателя в Ереване, потому что в этом городе видишь почти всю Армению — так же, как, объезжая Армению, представляешь себе, каким должен быть Ереван.
Отправимся же в сторону Гарни и Гегарта, к знаменитой арке Чаренца, откуда открывается неповторимый вид на Арарат и Араратскую долину. Дух захватывает здесь от ощущения необычайного простора и необычайных красок — напряженных, четких, без компромиссных полутонов. Такая первозданная тишина вокруг, что кажется, навечно умолкли все земные звуки, да будто их и вовсе тут не возникало. Звучат одни лишь краски и доносятся их звуки не оттуда, с далеких горных отрогов, с небесной непроницаемой густоты и зелено-красных пятен долины, а рождаются в тебе самом, как впервые и только тобой услышанная божественно прекрасная музыка. И, не будучи художником, вдруг с предельной реальностью начинаешь понимать живопись, передающую мелодию красок. А голос друга («Поехали дальше») слышишь, как нечто постороннее, как диссонанс, ворвавшийся в эту музыку, захватившую тебя целиком.
И, отъезжая, снова оглядываешься на арку, уверовав, что она стоит тут вечно, что Арарат немыслим без нее, как старинная картина без старинной рамы; и зодчий Рафаел Исраелян — наит современник, рано ушедший из жизни, — мог сотворить здесь эту арку, лишь будучи в извечном родстве с прекрасным — и в природе, и в творчестве Чаренца, чьи строки выбиты на красном туфе свода: «Горы древней, чем Арарат, вершин белей на свете нет, как славы недоступной путь, Масис суровый мой люблю!»
Новый пейзаж, новые краски. Село Гарни, пылающее в осеннем солнце. По обе стороны крепостных ворот — могучие стены из гладко тесанных циклопических базальтовых глыб. Стены спускаются к крутым обрывам, где их услужливо подменяют отвесные скалы, — и люди, и природа мудро потрудились над решением фортификационных задач.
«...Причудливые утесы, страшные пропасти, глубокие ущелья, прекрасные горы с гордыми зубцами вершин — все это простиралось от ближайших окрестностей крепости до самого горизонта. Перед крепостью, стремясь с высоты, мчались вспененные воды потока, впадающего в реку Азат... С севера, кроме полукруглых стен и башен, нависали скалы, которые вдали сливались с горой Гег... На юго-восточном холме, почти у крепостных пределов, как поднебесные великаны, высились мрачные строения царского замка с зубчатыми башнями и великолепный летний дворец Трдата, портики которого поддерживались двадцатью четырьмя высокими ионическими колоннами. Еще целы были статуи и высокие резные своды дворца — произведения римского искусства...»
Такой воскресил крепость Гарни через века армянский классик-романист Мурацан.
...Густая тень широколиственного ореха покрывает землю, виноградные лозы стелются по камням, в грядках зеленеют поздние огурцы, за кронами абрикосовых деревьев, слепящих яркой желтизной, проглядывает подъемный кран, и звенящую тишину времени нарушает рокот мотора. Вполне мирный вид у некогда грозной крепости, стены которой осаждали и римские легионы, и полчища арабов, персов и турок.
Я пошел на рокот мотора.
На земле — базальтовые капители, куски карнизов, фронтона, колонн. Это части языческого храма Солнца, построенного в первом веке нашей эры, позже превращенного царем Трдатом в летний дворец и разрушенного землетрясением в XVII веке.
Каждый камень пронумерован...
Руины языческого храма. От них нельзя оторваться. Они завораживают тебя, эти останки поверженной красоты, а рокот мотора воспринимается как нечто чуждое, нарушившее тишину вечности.
Высокие каменные ступени ведут к площадке, на которой сохранились две широкие плиты с высеченными фигурами атлантов. Отсюда, с этого подиума, открывается тот суровый и величественный вид, который вдохновил Мурацана.
Кажется, что ты на полуострове, залитом солнцем, а впереди, справа и слева — морская пучина и вздыбленные, готовые вот-вот обрушиться волны. Но застыли волны и неподвижна пучина. Все вокруг в полумраке синих теней — и горы, и недалекий лес, и лощины, а глубоко внизу, в бездне, — черная полоска реки Азат. Лишь скалистый полуостров с останками языческого храма горит неистребимым светом солнца.
Так было всего несколько лет назад.
Недавно я снова побывал в Гарни. Подошел к тому месту, где лежали руины древнего храма, и вдруг мне почудилось, что я во сне. Вижу языческий храм и «проваливаюсь» в глубь тысячелетий. Но тут же возвращаюсь в сегодня, потому что по высоким ступеням храма восходит не седовласый жрец в белом до пят одеянии, а бойко взбегает загорелый юноша в синих джинсах и желтой футболке.
Это было явью. Как явью было и то, что руин здесь больше нет. Над пропастью стоит храм, собранный из древних базальтовых плит, колонн, капителей. Где старого материала не хватило — добавили новый. Те же формы, те же размеры — все обмерено с точностью до сантиметра и повторено скрупулезно. Все как было.
И все-таки...
Да простят меня те, кто трудился, кто обмерял каждый обломок, кто подбирал камень к камню, очищая их от пыли столетий, кто тесал новенькие куски базальта взамен исчезнувших и скреплял старые обломки современным раствором; особенно пусть простит меня архитектор Александр Саинян, отдавший восстановлению храма так много усилий и творческой страсти. Но языческий храм, возрожденный из руин, покрытый каменной крышей, аккуратный и чистый, мне кажется, утерял что-то важное.
Откуда такое впечатление, на первый взгляд парадоксальное и даже, может показаться, неуважительное к затраченным большим трудовым усилиям многих людей, которыми двигала благая, безусловно благая цель?
Однако подумаем... Восстановление памятников старины — дело многообразно тонкое и сложное — предполагает всесторонний учет психологии общественной памяти, ее традиций и «механизмов». Здесь, в Гарни, не чувствуешь такого всестороннего учета. Храм стоит целехонький, а ты вспоминаешь руины.
Руины дышали историей и жили своей жизнью. Поколения людей восторгались этими уникальными камнями. Останки поверженной красоты были благородны. Они взывали не к простому любопытству, а к чувству сдержанному, к духовно-богатому чувству сожаления от того, какая красота прошла до нас и какие бури испытывали ее.
Да, именно так воспринимались циклопические камни-старцы, еще недавно лежавшие на земле вокруг высоких ступеней и подиума с высеченными на базальте фигурами атлантов.
Теперь здесь чинно стоит храм. Красивый, изящный — ничего не скажешь. Но вторичной красотой красивый. В ней нет той прежней плоти и крови, что веками теплилась в руинах.
Все ли, что разрушено временем и бедствиями, нужно восстанавливать? Всегда ли нужно придавать изначальный вид тому, что стало фактом истории? Тем более когда речь идет о руинах невиданной красоты, где каждый обломок — произведение искусства, пережившего века. К нему можно подойти, разглядеть вблизи дивный орнамент, даже прикоснуться...
Время налагает свои права на то, что отстоялось в нем, что внедрилось в сознание людей, вошло в их эстетический обиход. Иногда время делает незыблемыми даже руины. И каждый по-своему глядит на колонны Парфенона и по-своему рисует в своем воображении очерк античного храма.
Древние камни Гарни были бесценным достоянием, которое оставило нам время. Они превозмогли ветры и грозы, их прогрело солнце столетий. Они вызывали глубокое благоговение, и фантазия человека рождала здесь, среди них, быть может, еще более прекрасное произведение зодчества, чем то, что некогда стояло над пропастью...
Пишу я это отнюдь не потому, что надеюсь на «реставрацию» гарнийских руин — это немыслимо. Да и смешно было бы думать об этом. Тем более не ратую за то, чтобы не прикасаться к древностям, не уберегать их от порчи и разрушений. Это было бы непростительным безразличием по отношению и к современникам и к потомкам.
