Быстренько стали готовиться. Вечером во время свадьбы была поставлена пьеса о Родине силами театрального кружка дома культуры. От них остались некоторые вещи. Из них мы смастерили янычарские Кавуки^[27] и мантии. Среди людей, приведенных в возбуждение этими приготовлениями, была и Макбуле. На этот раз она вела себя как маленькая девочка.

— И я, и я тоже буду играть, не правда ли? — спрашивала она, словно ребенок, который боится, что его не примут в игру.

Было решено, что в роли Пишекяра^[28] выступит важный господин Сервет, а в роли Кавуклу^[29] — ходжа.

На них надели мантии и кавуки. Любителей из кружка дома культуры тоже нарядили в подходящих персонажей. Вместо зурны нашли кларнет и начали играть пьесу «Кровавая Нигяр^[30]».

Еще в самом начале было ясно, что и господин Сервет и ходжа как раз из тех людей, которые готовы ради этой страсти пожертвовать жизнями.

Господин Сервет не выговаривал букву «р». Вместо «р» он произносил «й». Он знал все диалоги наизусть, и ходжа тоже. Кроме того, у ходжи имелся огромный талант к пародированию и очень богатая фантазия.

Господин Сервет был далеким от жизни, простодушным человеком. И ходжа, пользуясь этим, стал изображать его, смеясь над тем, что господин Сервет не может произносить букву «р», и вместо «ракы» произносит «йакы», а вместо «рыба» — «йыба». Ходжа и окружающих не оставил без внимания. Например, подозвав музыканта в белой рубашке, играющего на зурне, заставил его влезть на стул, а потом тайком прицепил ему к заду кусок газеты, приготовленный заранее. И директору дома культуры тоже от него досталось. Да так, что тот вмешался в ход представления, крича со своего места. Нельзя было узнать и Макбуле. Она стояла в конце сцены в чадре и все роли исполняла невероятно правдоподобно. Играя девочку-подростка, она превращалась в настоящего ребенка; то становилась дряхлой старухой, принимающей в дом одного за другим распутников, и кричала: «Девочки, закрывайте двери на засов!» Мы так смеялись! Даже генерал, сидевший очень прямо, словно боясь спугнуть муху на своей голове, стучал каблуками и заливался смехом.

Между выступлениями ходжа опять обратился к зрителям со сцены:

— Друзья мои, сейчас я представлю вашему вниманию несколько оригинальных пародий. Посмотрим, понравятся ли они вам? Однако это не столь любимые директором миниатюры о медведе и волке… Это пародии на некоторых старых артистов. Я надеюсь, что они понравятся нашим гостям из Стамбула.

После того как занавес вновь открылся, он стал изображать артистов из труппы театра Минасяна. Это была импровизация, которую я нигде до этого не видел. Минасян, Холас, Бинемесиянлар — одним словом, вся Османская драматическая школа в полном составе. Самые яркие воспоминания детства оживали в моем сознании: «Продавцы восковых свечей», «Дама с камелиями», «Парижские бедняки» — своими голосами, и они смеялись и жаловались на судьбу.

Один раз наши взгляды с господином Серветом встретились. Он растерялся и, казалось, пребывал в замешательстве.

— Господин, это что такое? Это уже слишком. Это не может происходить на самом деле, — сказал он мне.

Однако немного погодя мы увидели еще более невероятные вещи. На этот раз ходжа играл Кель Хасана^[31]. Это даже назвать ролью невозможно, потому что это был сам Кель Хасан — собственной персоной. Высохший, как доска, худой с усами и бровями, намазанными кофейной гущей, с усталым видом он тяжело шел по сцене. И тонким слабым голосом говорил:

— По такой погоде, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, пришел я к вам предать привет от Караджаахмета^[32]. — Потом, сделав вид, что только что заметил директора, продолжил: — А, Нашит, ты тоже здесь… Негодяй, и тут не оставишь меня в покое!

Это была насмешка над директором, так как его нос, как и у Нашита — оказался довольно впечатляющего размера. Однако директор не понял насмешки и с места стал отвечать ему:

— Какая же свадьба без Камбера^[33]?

Потом Ходжа произнес известную реплику из монолога Хасана, в которой говорится о могиле, где он якобы находится.

— Я подумал, что подлецы меня по ошибке в мясной лавке закрыли.

Представление продолжалось. На этот раз Маленький Исмаиль и Абди^[34] собирались в гости. Чобанян^[35] тоже хотел пойти с ними. Однако сафты^[36] прогнали его, предварительно хорошенечко поколотив.

— Как вы поняли, что я не из ваших? Потому что есть у меня на теле один опознавательный знак, говорящий о том, что я не мусульманин? — всхлипывая, спрашивал Чобанян.

Было показано еще много подобного рода забавных проделок… В конце выступления ходжа сказал:

— Протухнем. — Потом, словно задыхаясь, поднял голову к потолку и, расстегнув пуговицу на воротничке рубашки, набрал в легкие побольше воздуха и облегченно произнес: — И здесь тоже неплохо… Неплохо, да только вы, опять-таки, насколько это возможно, постарайтесь здесь надолго не задерживаться! Ну что ж… Не поминайте лихом! — После этих слов он сгорбился, опустил голову на грудь и пошел прочь.

Но, подходя к краю сцены, он еще раз обернулся и подковырнул в последний раз директора, сказав:

— Уважаемый директор, жду тебя среди недели с ночевкой.

Мой взгляд опять скользнул по господину Сервету. Однако на этот раз, чтобы никто не заметил, что он плачет, он повернул голову в сторону и громко вытирал нос. Макбуле вела себя немного естественней, чем все мы. Она не побоялась открыто показывать свои чувства. Ходжа подошел к нам все той же усталой походкой.

— Заставил-таки нас поплакать, — произнесла Макбуле, взяв его за руку и опустив свое заплаканное лицо ему в ладони.

А потом, нисколько не стесняясь, она вытерла свой маленький носик о рукав его рубашки, выглядывающей из-под коротких рукавов. Ее плач, так же как и смех, сопровождал кашель. Это делало ее похожей на ребенка. Ни директор, ни местные гости не могли понять причину ее слез и смотрели друг на друга, широко раскрыв глаза. Однако она не обращала на них никакого внимания и продолжала плакать. Наревевшись вдоволь, она схватила ходжу за руку и, словно женщина, готовая отдаться любимому, с дрожью в голосе произнесла:

— А теперь можешь и за свой уд взяться, я тебе покажу, что значит усталость!

Макбуле вышла на сцену. Пропев несколько строчек, она опять начала плакать и, поняв, что не сможет продолжить, оборвала свою песню.

— Ради Аллаха не подумайте, что я притворяюсь, — сказала она. — Потому что у артистов есть подобные странности. Но я, клянусь Аллахом, ненавижу подобные вещи. И не думайте, что я влюблена. Это давно в прошлом… — После произнесенной речи она опять решила спеть, однако остановилась и добавила: — Однако сегодня я поняла одно: что от тех чувств кое-что все-таки остается у человека в душе.

Генерал, показывая мне на все еще продолжающего украдкой вытирать глаза господина Сервета и Азми, спросил:

— Странное дело плакать от пародии, вы не находите? Ладно, она женщина… Но с этими что? А что вы думаете по этому поводу?

Он не понимал, что дивизионному генералу спрашивать мнение офицера запаса — это и есть своего рода плач.

Почему мы все почувствовали печаль? Может, потому что на улице свирепствовала метель, и это вывело нас из равновесия. А может быть, по другой причине, которую я, как мне казалось, начинал понимать.

— Они плачут не из-за Хасана Минакяна. Они плачут, потому что вспомнили свое детство, паша! — ответил я генералу.

Генерал, наивно улыбаясь, одобрил мои слова.

— Да, вы правы, — сказал он. — Между нами довольно большая разница в возрасте… Однако мы с вами одного поколения. Когда я учился в военной академии, то тоже иногда убегал в театр «Конкордия». И за это не раз был наказан.

Немного в отдалении ходжа опять рассказывал о чем-то собравшимся вокруг него. Он говорил, что с ним приключилось из-за любви к театру. Его рассказ был словно ответом на наш разговор, поэтому мы тоже замолчали и прислушались. Он был морским лейтенантом. И если бы хорошо постарался, может, из него что-нибудь и вышло бы. Плюс ко всему ходжа оказался искусным оратором: к нему прислушивались. Краем глаза он заметил, что генерал смотрит на него, и продолжил: