– Вы, оба, бегом на допрос к господину зондерфюреру!

Полицай повел нас к лагерным воротам. Справа от входа располагалось что-то вроде контрольно-пропускного пункта, через который можно было попасть на территорию лагеря, минуя ворота. К КПП была пристроена караулка. Кухня и основная казарма охраны располагались неподалеку от ворот, но за территорией лагеря. Полицай подвел нас к одной из дверей, на несколько секунд исчез за ней, выйдя, ткнул в меня пальцем.

– Ты – первый.

Оказалось, что «господин зондерфюрер» – это уполномоченный местного гестапо в лагере. Русский язык он знал довольно хорошо, во всяком случае, обходился без переводчика. Пленных в лагере было немного, вновь прибывших всего четверо, поэтому торопиться гестаповцу было некуда. Беседа протекала в таком ключе: хозяин кабинета сидел на столе, свесив одну ногу, в правой руке он держал отполированную до блеска палку, похлопывая ею по ладони левой руки. На другом конце палки видны были бурые пятна.

– Ты комиссар?

– Нет, я командир орудия, сержант. Документы же перед вами лежат.

На документах он сидел, но это было неважно.

– Бывший командир, – поправил меня гестаповец.

– Бывший, – согласился я, против этого не попрешь.

– Тогда ты – еврей.

– С моей-то фамилией? Да и не похож я на еврея.

– Значит, ты – скрытый еврей.

– Нет, я не еврей. Насколько мне известно, среди моих родственников не было евреев.

А если и были, то незачем твоей гестаповской морде об этом знать. Зондерфюрер, помурыжив меня еще некоторое время, решил сменить пластинку.

– Кто вчера агитировал пленных в бараке.

– Никто не агитировал.

– Врешь! Не хочешь говорить правду?

– Я и говорю правду, никто никого не агитировал.

И так еще минут двадцать. Он явно пытался вывести меня из себя, чтобы я сорвался, ляпнул что-нибудь не то и дал ему основание пустить в ход привычный инструмент. Но я держался. В конце концов, ему этот спектакль надоел, и он подвел итог нашей «беседы»:

– Ты – хитрый скрытый еврей, который не хочет сотрудничать с немецким командованием. За это ты будешь наказан. Дежурный!

В комнату ввалился полицай, дежуривший в пропускном пункте. Щелкнул каблуками и вытянулся, прижав ладони к бедрам и чуть согнув руки в локтях. Как его фрицы выдрессировали! Настоящий цирк. А стоечка-то характерная, не врет наш советский кинематограф.

– В бункер, – отдал распоряжение зондерфюрер, ткнув в меня своим жезлом.

Когда меня выводили, Хватов все еще подпирал стену возле двери, мы успели перекинуться с ним взглядами. Бункером оказался холодный погреб, располагавшийся под сторожкой. В бункер вела узкая, крутая лестница. Полицай подождал, пока я спущусь вниз, и закрыл дверь, отсекая дневной свет. Попытался найти хоть что-нибудь, на что можно присесть. Не нашел. Пришлось садиться на холодный земляной пол. Я уже настроился на долгое одиночество, но из дальнего угла неожиданно прозвучал хриплый с присвистом голос:

– А тебя сюда за что?

– Да так, ни за что.

– Осторожный.

Человек, видимо, хотел рассмеяться, но закашлялся. Прокашлявшись, продолжил:

– Без толку это всё. Отсюда есть два выхода: в лес, на расстрел, и в город, в тюрьму. Оттуда тоже никто еще не возвращался.

Это не карцер, как я считал вначале, а камера смертников! И только тут до меня дошло, что именно я совершил. Забыл, что здесь нет суда присяжных, адвоката и прокурора. Зондерфюрер сам может решить, кому жить, а кому умирать. Посылая его провокаторов по известному адресу, мы только разозлили гестаповца и подписали себе смертный приговор. Надо было присесть с каким-нибудь из них, поговорить за жизнь, между делом поругать советскую власть, недобрым словом помянуть товарища Сталина, глядишь, и пронесло бы.

– А ты здесь давно?

– В лагере-то? Второй месяц. Лейтенант не хотел идти, как чувствовал. Начальство настояло, «язык» уж очень нужен был. Вот и пошли. И нарвались…

Собеседник опять закашлялся.

– Сильно били?

– Сильно. Только мне уже все равно, не жилец я.

Этому я поверил, по одному голосу было понятно – не врет.

– А сюда как попал?

– Бежать пытался.

Вот это сюрприз! Я, осматривая периметр лагеря, не нашел никаких лазеек, а он, выходит, придумал, как открыть путь на волю. Впрочем, не стоит недооценивать парня, наверняка он из полковой или дивизионной разведки, значит, какая-никакая подготовка у него должна быть. И опыт. Однако ответ на мой вопрос разочаровал – разведчик не придумал ничего лучше, как напасть на полицая, дежурившего на пропускном пункте, и попытаться завладеть его винтовкой. А дальше как будет судьбе угодно. Попытка эта завершилась в бункере. Перед тем как бросить сюда, разведчика избили до полусмерти, и теперь он потихоньку угасал.

– А я скрытый еврей, – решил, наконец, представиться и я, – отказывающийся сотрудничать. Думаю, скоро еще одного приведут.

– Тоже еврея?

– Хрен его знает, чего там у этого зондерфюрера для отчетности не хватает.

Приблизительно через час дверь открылась, и в погреб спустился мой недавний знакомый – ефрейтор Хватов.

– Тебе что пришили? – приветствовал его я.

– Большевистскую агитацию.

– Понятно. Из меня еврея лепят, а… Тебя как величать, разведчик?

– Родители Виктором назвали.

– Виктор на рывок неудачно пошел, а все равно в одной яме лежать будем.

С помощью старожила бункера ввел Хватова в курс дела.

– А ты вроде и смерти не боишься?

– Боюсь, – признался я.

– Чего тогда такой спокойный?

– Да поздно уже дергаться. Пока к стенке не поставили, можно спокойно сидеть, а как поставят.

Так, перебрасываясь словами и фразами, мы просидели некоторое время. Даже мои биологические часы не могли мне подсказать, что сейчас снаружи: день или ночь? Тьма и тишина не давали никаких временных ориентиров. Мною овладела какая-то апатия – будь, что будет. Однако, когда заскрипела открываемая дверь и косое пятно света упало на пол погреба, сердце мое екнуло, а дыхание перехватило. Но оказалось, что нам принесли по кружке воды и кусочку хлеба, по большей части состоящего из опилок. Хватова полицаи припахали на вынос ведра, служившего парашей. Потом нас оставили в покое до утра.

Утром процедура повторилась. Мы уже подумали, что доживем до следующего вечера, но когда дверь распахнулась, сверху донеслось:

– А ну давай на выход! И этого с собой захватите.

Я встал. Руки и ноги сделались будто деревянными, а сердце бухало, как паровой молот. С Виктором вышла заминка, вытащить его по крутой узкой лестнице мы не могли, не рассчитана она была на такое. Один из полицаев, видимо, старший, принял решение:

– Оставьте его. Я здесь сам управлюсь, а ты этих за барак отведи.

– Прощай, разведчик.

Хватов тоже что-то хотел сказать, но обрушившийся сверху мат перекрыл все звуки. Едва мы выбрались, как старший из полицаев нырнул вниз, направив ствол винтовки перед собой.

– Чего встали?! – набросился на нас второй. – Давай на выход.

Едва за нами закрылась дверь, как раздался негромкий, приглушенный стенами хлопок. В лагере между тем творилось что-то непонятное. Всех обитателей, кто мог передвигаться на ногах, согнали в толпу перед воротами. Народу явно прибавилось, видимо, вчера вечером или сегодня утром прибыла еще одна партия пленных. Немцев тоже стало заметно больше. Пулеметы с вышек настороженно глядели вниз. Толпа шумела, заливались лаем собаки, выкрикивались команды на русском и немецком языках. После тишины бункера эта какофония оглушала.

– Идите туда.

Полицай подтолкнул нас к бараку, но едва мы прошли с десяток шагов, как сзади раздалось:

– Стойте!

Я не выдержал, обернулся. Полицай, воровато оглядевшись, неожиданно подтолкнул нас к толпе. Хватов, не поняв, попытался открыть рот, но я, схватив его за рукав гимнастерки, буквально затащил в людскую массу. Полицай закинул винтовку на плечо и исчез из виду.

– Чего это он?