Сладков двинулся первым, я за ним, следом увязался и Ложкин. К моему удивлению, труп оказался хоть и основательно продырявленным, но в общем целым, а голова в сеточке и ушастых наушниках совсем не пострадала. При жизни летчик, видимо, походил на поросенка с выставки достижений какого-нибудь швабского свинского хозяйства, был такой же молодой, розовый, гладкий и упитанный. Смерть обескровила и исказила его лицо.

– Ишь, боров какой, – высказал свои впечатления Ложкин. – И чего на второй заход пошел? Ведь видел же, чем все это для первого закончилось.

– За ведущего мстил, – предположил я.

– Или с перепугу не понимал, куда лезет, – выдвинул свою версию лейтенант. – Совсем пацан еще.

– По «санитарке» этот пацан бил весьма прицельно и настойчиво.

– Черт, пистолет покорежили!

Своего пистолета у взводного до сих пор не было, и эта попытка обзавестись личным оружием также не удалась. Лейтенант расстегнул комбинезон и, покопавшись, вытащил сильно запачканный кровью зольдбух летчика. Раскрыл.

– Лейтенант фон… Дальше все кровью все заляпано. Барон, наверное. Или граф.

– Ага, белая кровь, голубая кость.

– Не любишь ты, сержант, аристократию, – заметил Сладков.

– Аристократов не люблю, – поправил я. – Особенно немецких. Особенно из люфтваффе. А вот с какой-нибудь немецкой аристократкой, может, и доведется полюбиться, если доживу. А что? Знаешь, лейтенант, немецкие аристократки – самые страстные женщины.

– А ты откуда знаешь?

– Знающие люди говорили. Вот дойдешь до первого немецкого замка, дверь распахни, но сразу не входи, сначала из ППШ очередь в потолок дай, а уж затем и сам появляйся. Вот тогда и увидишь, как немецкая баронесса или графиня русского мужика хочет. Так хочет, что аж вся трясется.

– Дурацкие у тебя шутки, сержант, – насупился взводный.

Старый анекдот попал на неблагоприятную почву – Сладков продолжает гулять со своей связисткой. Держась за ручку. Сомневаюсь, что они хоть раз поцеловались.

– Ладно, пошли, – командует лейтенант, – скоро движение начнется. Чего на этого подсвинка освежеванного любоваться?

Сладков с Ложкиным пошли обратно к дороге, я чуть задержался. Когда они уже не могли меня слышать, я пробормотал себе под нос:

– Может, и шутка. А, может, объективная реальность? Поди, знай.

Может, еще и узнаю. Чем черт не шутит? Хотя что-то мне подсказывает, что до Германии я так и не доберусь.

Пушка прицеплена к грузовику, расчет забирается в кузов. Танк сдвигает еще дымящуюся, несмотря на противно моросящий мелкий дождь, полуторку в кювет. Дорога свободна. Надсадно воя двигателем, «шевроле» выползает на дорогу. Остаются позади сложенные на обочине тела тех, кому не повезло, позже ими займется похоронная команда. «Тридцатьчетверка», видимо уклоняясь от одной бомбы, носом съехала свежую в воронку от другой, и сейчас ее пытаются вытащить другим танком. Дело не ладится, и мат танкистов перекрывает звук танковых дизелей, работающих на холостом ходу.

Пауза между налетами длилась столько, сколько потребовалось «штукам», чтобы вернуться на аэродром, дозаправиться, подвесить бомбы и долететь до нас.

– Воздух!!!

Пушка плюхается на грунт, успели. «Юнкерсы» опять подходят на высоте около километра и опять двумя девятками. Я начинаю догадываться, что это новая тактика, а не погодные условия. Раньше «штуки» бомбили точечные объекты: мосты, переправы, огневые позиции батарей и опорные пункты пехоты. Здесь нужна высокая точность, поэтому они пикировали с высоты два с половиной-три километра под углом семьдесят-девяносто градусов, бомбы сбрасывали на высоте семьсот-тысяча метров. Сейчас их перенацелили на танковые колонны. Танк – маленькая и очень трудная цель для пикировщика. «Лаптежники» подходят к цели на высоте семьсот-тысяча двести метров, так их труднее обнаружить и истребителям, и наземным наблюдателям. Пикируют под углом двадцать-пятьдесят градусов, бомбы сбрасывают с высоты сто-триста метров.

– Осколочным! Скорость сто двадцать! Двадцать пять! Длинными! Огонь!

Однако есть и отличия от прошлого раза – первое звено «штук» явно выбрало своей целью нашу батарею. Как ни крути, а летчик, сидящий в кабине самолета, не оператор беспилотного аппарата. Он рискует не только машиной, но и своей жизнью. Попав под плотный огонь целой батареи, передний «лаптежник» явно преждевременно и со слишком большой высоты сбрасывает свой груз и лезет вверх. Его ведомые повторяют ошибку командира, зато все уходят без потерь. Гогелашвили приказывает перенести огонь на следующее звено, но я невольно продолжаю отслеживать полет трех бомб крупного калибра. Проведя несколько секунд в свободном полете, бомбы вдруг распадаются и в воздухе повисают три серых облака. Эти облака стремительно летят к земле, и земля вдруг вспухает множеством мелких взрывов.

Часть этих взрывов пришлась совсем близко к позиции первого взвода, но оба его орудия продолжают вести огонь.

– Осколочным! Скорость сто двадцать пять! Двадцать! Длинными! Огонь!

И мы переносим огонь на следующее звено. Эти несут свой обычный груз: двухсотпятидесятикилограммовая фугаска и четыре бомбы по пятьдесят.

– Непрерывным! Огонь!

Орудия захлебываются злобным лаем, но очередной фриц таки опять уходит невредимым. И ведь много-то «лаптежнику» не надо – всего один снаряд, и все. «Юнкерс-87» машина, конечно, крепкая, но, как правило, попадания одного тридцатисемимиллиметрового снаряда ей вполне хватает для того, чтобы изобразить погребальный костер для своего экипажа. С первым «фоккером» нам сильно повезло, второй нарвался на наши снаряды вполне закономерно. А в эти чертовы «юнкерсы» никак не попасть. Но хоть отбомбиться прицельно мы им не дали. Почти не дали. На краю ржаного поля, рядом со здоровенной воронкой, лежит на боку наш легкий танк. Еще дальше виден Т-34, полностью уничтоженный прямым попаданием. Да и боекомплект, похоже, сдетонировал. Вокруг сплошные поля, танкам укрыться негде. Да и некогда укрываться, поставленную задачу надо выполнять. Если так дальше пойдет…

– Товарищ лейтенант, вы не знаете, что это немцы по нам бросали?

– А, это… Эсдэ один в пятисоткилограммовых авиационных контейнерах, – отвечает Сладков. – Раньше никогда с ними не сталкивался?

– Нет, в первый раз.

– Эти бомбы очень похожи на немецкие пятидесятимиллиметровые мины, – поясняет лейтенант. – Каждая весит один килограмм, в контейнер их входит около четырехсот. После сбрасывания контейнер раскрывается, ну а дальше ты видел.

– Да лучше бы не видел! Как там, кстати, первый взвод?

Первый взвод отделался на удивление легко: двое легкораненых, один из них остался в строю, пробитый скат и посеченный мелкими осколками кузов «шевроле». Хотя, если бы тот фриц контейнер сбросил чуть позже и курс взял чуть левее… Да, видать, дрогнула рука у фрица. Не железные они все-таки, не железные. Тоже жить хотят.

А потом был еще один налет. И еще. Наших же соколов с неба как ветром сдуло. Только башни-гайки «тридцатьчетверок», американские грузовики да погоны на плечах напоминали, что на дворе июль сорок третьего, а не сорок первого года. Я понимаю, что наше направление не единственное и у авиации хватает других задач, но попробуй объясни это пехотинцу, в десятый раз за день роющему носом дрожащую от взрывов бомб землю. Или зенитчику, лихорадочно меняющему раскаленный ствол орудия в паузе между заходами двух звеньев «лаптежников».

К двенадцати часам передовые части корпуса выбили немцев из какой-то деревеньки и собрались двинуться дальше, но тут немцы подтянули к месту прорыва танковую дивизию и сами перешли в контрнаступление. Как говорил один известный персонаж: «Дивизия – во! Правда, не цельная». Но от этого немцы дерутся не менее яростно. Вместо решительного прорыва и стремительного продвижения вглубь вражеской обороны с выходом на оперативный простор, завязался встречный бой с большими потерями, как для нас, так и для фрицев. И еще одно отличие. В сорок первом от таких налетов наши части боеспособность потеряли бы почти полностью, по крайней мере, наступать под такими интенсивными ударами авиации уж точно не смогли, а сегодня, хоть и медленно, но идем, идем вперед.