– Вон, с кустиком.

Бугорок с торчащими из снега прутьями я отыскал, а фрицев нет.

– И где?

– Чуть левее…

Наконец до меня доходит, что темное пятно – это дульный тормоз. Дальше виден выкрашенный белой краской ствол, а вон и край щита торчит. Хорошо замаскировались, гады. И никакого движения. И пулемета у них нет.

Скатываюсь вниз и подхожу к Аникушину с Илизаровым.

– Ну что? Будем темноты ждать?

– Зачем? – удивляет меня ефрейтор. – Фрицы, думаю, уже сбежали.

– ?!

– Сам посуди. По второму грузовику они какими стреляли?

– Бронебойными.

– Вот. А почему бронебойными?

– У них осколочные закончились! – догадался я.

Смотрю на брошенный немецкий тягач, и вся картина сразу складывается. Тягач сломался, расчет откатил пушку с дороги, дождался первой же русской колонны, которой на свою беду оказалась наша батарея, и выпустил по ней все, что у него осталось. Будь у них еще хоть один снаряд, орудие мы бы просто так не откатили. А они свою задачу выполнили и ушли, минут десять тому, попробуй догони.

– Проверить надо.

– Надо, – соглашается Аникушин.

– Кто пойдет?

Может, не все немцы ушли. И патроны винтовочные у них наверняка остались.

– Я пойду, – вызывается Илизаров.

Берет свой ППШ и, проваливаясь, медленно идет по заснеженному полю. Все напряженно следят за его фигурой. Сто метров, еще сто. На третьей сотне становится ясно, что фрицев и след простыл.

– Приготовиться к маршу!

Расчеты переводят орудия в походное положение, убирают снаряды в кузов. Уцелевшую пушку первого взвода цепляем к первой машине. Надеюсь, у «шевроле» хватит лошадиных сил утащить сразу две. Возвращается Илизаров.

– Прицел и замок сняли. Потом по балочке ушли. Я им гранату в казенник сунул, в ствол не влезла.

– По машинам!

А раненый из первого взвода – Пятаков, умер. Его, как других погибших из первого взвода, мы так и не похоронили. Не было времени, поставленную задачу надо выполнять.

В тот день до цели мы так и не добрались. Со вторым орудием скорость движения упала до десяти-пятнадцати километров в час. Полный привод не спасал, приходилось выбираться и выталкивать автопоезд из очередной снежно-ледяной лужи. А потом «шевроле» встал. Причем довольно удачно – прямо посреди населенного пункта. Степаныч со вторым водителем, матерясь, начали ковыряться в моторе, подсвечивая себе переноской.

– Надолго?

– Похоже, да.

Температура чуть ниже нуля, а ветер сырой, пронизывающий. На железе выступает вода, чтобы через минуту превратиться в ледяную корку. Упаси господи, в такую погоду с металлом дело иметь, не завидую я нашим шоферам.

– Может, помочь?

– Лучше иди, не мешай.

Постояв возле них еще минуты три и убедившись, что быстро возобновить движение не получится, я подошел к заднему борту.

– Слазь, славяне. Ночевать здесь будем.

Укрывавшийся от ветра под тентом народ посыпался на землю, точнее, на снег. Орудия и неисправный автомобиль откатили к ближайшему дому. Второй «шевроле» съехал с дороги сам.

– Эй, есть кто живой?

Аникушин забарабанил кулаками в дверь. Минуты через три-четыре дверь открылась и на пороге появился лысый дедок, кутавшийся в какое-то тряпье.

– Здорово, дед. Еще кто-нибудь на хуторе есть?

– Из военных?

– Ну не гражданских же! Естественно, военных.

– Не, никого. Вы одни.

– А переночевать пустишь?

Дед молча посторонился, пропуская нас в дом, особенной радости от появления постояльцев он не выразил. Настроение его несколько улучшилось, когда солдаты поделились сухим пайком с ним, с его старухой и тремя детишками, судя по возрасту – внучатами. Где их родители, я спрашивать не стал.

Все уже стали понемногу засыпать, когда по улице не спеша прогрохотало что-то гусеничное. Никто даже не дернулся, только поворчали, что «мазута уснуть не дает». Лязг гусениц затих у нашей машины, потом дизель взревел, танк чуть продвинулся вперед и заглох – танкисты тоже решили переночевать здесь. Видимо, отставший танк из той же бригады, в которую направлялись мы. Когда вернулись водители, я уже не услышал, забылся в тяжелом сне.

Разбудил меня рев танкового дизеля. И не меня одного. Приподнявшись, Аникушин взглянул в окно. Тьма уже отступила, пора и нам вставать, но я оттягивал последние мгновения перед неизбежным подъемом. Танк залязгал гусеницами, и вдруг… Бах! Выстрел из пушки! Все замерли. Буквально тут же донесся звук, как будто кто-то ударил по земле гигантской кувалдой. Именно так бьет по мерзлой земле бронебойная «болванка».

– Немцы!!!

Сонное царство тут же сменилось лихорадочной суетой.

– Степаныч, машина готова?!

– Готова!

– Заводи! Батарея к бою!

Мы выскочили из дома в несколько секунд, благо спали не раздеваясь. Из-за крайнего дома показалась корма «тридцатьчетверки», замерла. Бах! И тут же дернулась назад. Ответный снаряд, выбив из угла дома какие-то палки, прошел впритирку с танковой башней. Хороший у фрицев наводчик. Счастливо избежавший попадания танк развернулся, объехал дом и высунулся с другой стороны. Я тоже обежал наш дом и высунулся из-за угла, чтобы оценить обстановку. Три немецкие самоходки пятились задом от хутора. Именно с ними и перестреливалась «тридцатьчетверка», но в постепенно разгоняемой рассветом мгле, меняющей силуэты и расстояния, обе стороны пока мазали. Чуть дальше виднелось что-то еще: то ли грузовики, то ли бронетранспортеры, не разобрать.

Бах! Выстрелила танковая пушка. Трассер достал одну из «штуг», и она замерла. Банг! Немецкий снаряд срикошетировал от лобовой брони нашего танка, когда он уже двинулся назад. Рывком проскочив несколько метров и укрывшись за домом, танк замер. Дизель продолжал молотить на холостых оборотах, но сам танк оставался неподвижным. Я подбежал к танку, вскарабкался на броню и постучал по башенному люку.

– Эй, танкеры, вы там живы?

Снаряд броню не пробил, но даже в этом случае приложить их должно было очень хорошо. Секунд пятнадцать ничего происходило, потом дизель заглох, люк откинулся, и в нем показалась чумазая голова в черном ребристом шлеме.

– Га?!

Говорил танкист неестественно громко, почти кричал. Я тоже почти кричал, чтобы он меня услышал.

– Живы, говорю?

– Ага!

– Ты уходить отсюда будешь?

– Ни, тут воювати буду. Солярки майже зовсим немае.

Понятно, идея прицепить третью пушку к танку потерпела фиаско.

– А снаряды?

– Трохи е.

– С бригадой связаться пробовал?

– Нема звязку.

– Ладно, понял.

Я спрыгнул с танка и побежал к своим, там меня уже ждали.

– Ну, что? – поинтересовался Илизаров.

– Три «артштурма». То ли третьи, то ли четвертые, не разобрал, «свинорылые». Около роты мотопехоты. Одну самоходку фрицы потеряли, остальные отошли. Похоже, передовой отряд. Танкисты остаются, у них в баках почти сухо. Связи с бригадой нет.

– Сейчас остальные подтянутся, – предположил Аникушин, – артиллерию подвезут и…

– Ты лучше скажи, что делать будем? – прервал его я.

– Я остаюсь, – неожиданно заявил Илизаров. – Возьму двух добровольцев и третью пушку, с ней вы все равно далеко не уйдете. А вы уходите, мы с танкистами их здесь придержим.

Признаться, я испытал облегчение. Решение бросить одно из орудий и спасать остальные было первым, которое пришло в голову. Но за оставленную без боя пушку по головке не погладят, значит, кто-то должен остаться с ней.

– Где встать думаешь?

– Там, за сараем.

– Где???

Длинный сарай непонятного назначения находился за пределами хутора на другой стороне глубокого оврага. Этот же овраг ограничивал маневр немецкого левого фланга, а обход справа вынуждал их сделать приличный крюк и приводил к большой потере времени. К тому же именно в том направлении находилась наша бригада, до которой мы так и не смогли добраться. Учитывая господство в воздухе немецкой авиации, не знать о ней немцы не могли. Поэтому наиболее вероятным направлением второй атаки было такое же, как и первой. Собрав против одной «тридцатьчетверки» пять-шесть своих самоходок, немцы могли рассчитывать на ее быстрое уничтожение. С пятисот метров все может решить одно попадание, второй раз танкистам вряд ли так повезет. А мы им помочь мало чем могли – для сорок третьего года бронепробиваемость снарядов 61-К была явно недостаточной. По крайней мере, «штурмгешютц» нам в лоб не взять. Выбранная Илизаровым позиция позволяла обстрелять немецкую бронетехнику в борт, причем под углом почти в девяносто градусов, тут у нас был шанс.