Федор сразу понял, что не успеет зарядить винтовку. Преступные минуты украдут жизнь у мальцов. Он кинул ружье пацанам, следом полетел патронташ. Есть шанс, что успеют запихнуть пулю и насыпать порох – главное, чтобы не дробь. Но вроде большие, сообразят, таких отцы и дядьки уже вовсю обучают. На ходу вынимая охотничий нож из‐за кушака, он подхватил валежину, разогнался на десяти саженях что было сил и ткнул косолапого в бок этой непутевой рогатиной, вложив в нее всю тяжесть невеликого тела. Туша немного покачнулась, и когтистая лапа пролетела в двух дюймах от курносого носа того сорванца, что повыше ростом. Промахнулся. Повезло. Главное – выиграть время. Вряд ли этого выигрыша хватит для самого Федора, но мальчишки‐то могут выторговать с его помощью свои не видавшие большой дороги души.

Деревенский шкет оказался не промах: пробрался на карачках к ружью и замельтешил голыми ручонками, заряжая его. Но обозленный мишка вовсе не собирался ждать. С ревом, глубинным и кровожадным, он развернулся на обидчика. Валежина отлетела, выиграв немного времени для Феди и пацанят. Зверь рыкнул и одним прыжком подмял под себя худощавого китайца. Лыжные палки безобидно стукнули зверя по черепу и отпрыгнули вбок. Нож уперся во что‐то твердое, непробиваемое, как деревяшка или камень. Не чувствуя рук, ничего не видя, обреченный китаец вцементировался в толстую шкуру, вжал голову в плечи и вложил в руку с ножом всего себя до последней капельки, до невозможности. В этот миг грянул выстрел. Острая боль пронзила ногу, и охотник подумал, что попали в него. От громкого звука медведь вздрогнул и немного ослабил тиски. Говорят, перед смертью откуда‐то берутся неведомые силы.

Так и случилось. Рука превратилась в неудержимый свинец, который выдернул нож из толстой шкуры.

Боли не было совсем, только понимание, что все закончено, и тревога за мальцов, которым следовало бы тикать со всех ног. Он представил себя худотелым недорослем на берегу Или, готовым прыгнуть с обрыва. Перед глазами встали серые воды, обратившиеся белыми снегами. Призвав волю и рассудок, постарался собраться в летящий в воду комок и с тем желанием нырнул в сугроб, уходя из смертельных объятий. Этот маневр дал немного пространства, самую малость, не больше аршина, но достаточно, чтобы замахнуться. Нож едва не выпрыгнул из рук, но удержался, не подвел.

Испачканная бурой кровью сталь вонзилась прямо в мелкий, сочащийся гноем и злобой глаз. Медведь сомкнул хищные лапы, хрустнули кости. И прогремел второй выстрел, но Федор его уже не слышал.

Если бы за караван-баши Сабыргазы тянулся неприметный шелковый клубок, отмеряя путь, пройденный его верблюдами, конями или повозками, той невидимой волшебной нитью три раза легко подпоясался бы земной шар вместе с океанами, пустынями и горными пиками. А уж если сложить вместе все сношенные им подметки, то в сиреневых предгорьях Заилийского Алатау выросла бы новая вершина.

Непоседлив Сабыргазы. Только приедет к поджидающим купцам, смоет дорожную пыль с усталых ног, как уже высматривает новый маршрут, договаривается о следующем походе. Беспокойная душа тоскует под крышами, жаждет новых странствий: чем труднее, тем лучше.

Привычные буераки караванных путей с недавних пор перестали казаться заманчивыми и опасными. Ну заодно и прибыльными. А все почему? Потому что веселые джигиты позвали поиграть с ними в рулетку, которая на языке закона называлась контрабандой. Не сказать, чтобы об этом промысле не знал или не догадывался каждый, ступивший хоть разок на караванную тропу. И таможенников прикармливали, и с конвойными делились, и в перепалки вступали. Но смотреть со стороны и загребать своими руками – совсем разные вещи.

Немало отчаянных подвигов приходилось совершать рискованному проводнику: и сдирать окровавленные повязки, прилипшие к гнойным ранам, и с волками степными брататься, и мздой удовольствоваться немалой. Но весной 1896‐го в одном переходе от богатого казачьего села Лебяжьего, которое Сабыргазы издавна недолюбливал, разыгралась драма. Во всем виновата жадность. Удальцы из прибалхашского аула, похоронив аксакала[34], решили, что им теперь сам шайтан[35] не брат. Закусили удила, а про таможню, которой тоже хочется кушать, забыли. Вот и пришлось уносить ноги, запрятав товар в схроне. Опытный Сабыргазы сразу понял, что самый легкий путь устлан золотом, но лебяжинские глупцы пожадничали, и ценный груз так и не добрался до коротеньких ручек Егора, так что тот поделом осерчал. Караван-баши вовсе не собирался таиться от своих подельников, он просто хотел выиграть время и со всех сторон обдумать невеселый пасьянс. И правильно. Молоденький китайский караванщик слег со смертельным недугом – значит, на него можно непринужденно повесить всех собак.

Оставив Чжоу Фана в Новоникольском, Сабыргазы вовсе не поспешил в Челябинскую губернию к поджидающим заказов заводчикам. Он вернулся в Павлодар и отдал Егору товары, собранные заботливым Сунь Чианом. Так он рассчитывался с компаньонами за беспечность балхашцев и свое легкомыслие. С джигитов потом спросит, с приростом. К русским партнерам Сунь Чиана отправились с попутным обозом один худосочный нар и письмо с известием, что китайский поверенный, пользуясь недугом караван-баши, исподтишка реализовал товары неизвестным купцам и подался в бега с полными карманами чужого серебра. Сабыргазы не питал надежд, что Чжоу Фан выздоровеет, потому даже не стыдился собственной лжи. Все равно наверху обо всем доложат и праведный суд не минует никого из тех, кто бродит под луной, так что нет разницы, грехом больше или меньше.

Егор, который набирал в кругах контрабандистов все больший вес, несмотря на неказистую внешность, а может, и благодаря ей, благоволил Сабыргазы, отличал среди прочих караванщиков. Поэтому даже немилость Сунь Чиана того не страшила: Каракул без поклажи не останется. А что до бедолаги Фана… Что ж, придется привезти в следующий раз пару лянов[36] его престарелым родителям.

Сырой осенней порой последний караван возвращался из негостеприимного Прииртышья в теплые земли. Запастись на долгую зиму справным кушем, который ждут не дождутся на китайской стороне, – и прощайте, седые берега! Егор почему‐то задерживал путников, не мог наскрести обещанного. Сабыргазы нервничал: скоро над степью замельтешат злые поземки – подружки свирепых волков, дорожные хлопоты подкует кусучий мороз, и путь станет в разы труднее.

– Чего ковыряемся? Уже две недели пасемся без дела, – тряс коротышку Сабыргазы.

– Семен, черт-перечерт, подвел, зараза. Не надо доверять ему важные дела. – Егор поковырял в зубах соломинкой, отыскал что‐то, подцепив, извлек наружу и довольно разглядывал, намереваясь то ли снова съесть, то ли все‐таки выкинуть.

– Я не с ним дела веду, – тонкие усики караван-баши брезгливо дернулись, – а с тобой. Мне здесь зимовать, что ли?

Весьма кстати за высоким забором замусоренного и заросшего сорняком подворья, где переругивались ожидающие, раздалось лошадиное ржание и скрип телеги.

– Вот, щас с него и спросим, не бузуй, – обрадовался Егор.

Семен вошел, улыбчиво поприветствовал подельников, из‐за голенища начищенного сапога вытащил кисет, не торопясь скрутил самокрутку и затянулся.

– Ну что?

– Сегодня не получилось. Паромщик запил. Через день поеду, – беспечно отмахнулся прибывший.

– Послезавтра? А мой караван? – Сабыргазы сощурил глаза, тараканьи усики поползли вверх и задрожали.

– Че запил‐то? – Егор тоже взъярился. – Тащи каков есть! Чай не жениться.

– Так он своими ногами не ходит.

– Так тащи на горбу! – Маленькие злые глазки впились в провинившегося ядовитыми жалами.

– Да он боится сапоги марать. – Сабыргазы гневно хлестнул камчой по плетню.

– Все, сам пойду. А ты больше на глаза мне не кажись, – бросил коротышка Семену и поковылял к конюшне.