– Да не в штаны… ствол на поясе висел…

– Рот закрой! – Игнат Альбертович цербером рявкнул на вдруг осмелевшего подчиненного. – Так вот. За сколько, ты говоришь, он отстрелялся? За пару секунд? Брешешь же, собака. Вы наверняка, тормоза, шухернуться не успели вовремя, стояли хавальниками торговали, вот и по гостинцу словили.

Здоровяк вскинулся, было, чтобы оспорить эту возмутительную инсинуацию, но счел за благо промолчать, стушевавшись под грозным взглядом начальства.

– Это, – босс продолжал развивать мысль, – уже говорит нам, что и стрелок он первоклассный. Помнишь, в две тысячи пятом, когда мы зарамсились с тверскими в кабаке?

– Помню, забудешь тут…

– Да-а, знатная тогда перестрелка была. Еле ноги унесли… так вот, значит ты не забыл что такое перестрелка на сверхблизкой дистанции.

Боря передернул плечами, показывая, что воспоминания эти явно не из приятных.

– Скажи мне, Борис, выглядел ли твой незнакомец растерянным, паникующим или колеблющимся?

– Нет, босс. Я ж говорю,– Боря упорно стоял на своем, хотя и поглядывал на начальство с долей опаски, – за пару секунд всех пострелял, рука ни на мгновенье у него не дрогнула.

– Во-о-от! – Игнат Альбертович назидательно поднял вверх сигару, позабыв, что совсем недавно попрекал Бориса в том, что он врет относительно скорости «расправы» над ним и тремя торпедами. – Выходит, что опыт перестрелок он имеет такой, что спецназ позавидует. Причем, опыт специфический. Уж поверь мне, ни в каких органах ты такого не наберешься. Расстрелять почти в упор готовую к драке четверку – это не то, чему учат в академии МВД.

Теперь уже Боря основательно задумался.

– Вы хотите сказать, что я на какого-то универсального солдата наткнулся?

– Не знаю, не знаю. Все может быть. Тачку его рассмотрел?

– Ага… Ауди какая-то навороченная, не знаю названия модели. Три шестерки с иксами на номерах.

– Гляди-ка, не из суеверных парнишка. На консерватизм Золотой Десятки не похоже. Может, кто-то из залётных? Думаешь, кто-то раскопал для грядущей «Бойни» себе перспективного мальца?

– Не знаю, Игнат Альбертович… мне он показался просто чепушилой.

Верзила старательно гнал от себя воспоминания той необъяснимой паники, что затопила его сознание, когда он взглянул этому странному типу в глаза. Борис никогда не считал себя трусом и другим не позволял. Поэтому эту деталь он просто опустил в своем рассказе.

– Просто чепушила, Боря, тупая твоя башка, за пару секунд четверых не расстреливает! Тебе задание на сегодня, собираешь всю вашу кодлу подстреленную, везешь их в нашу мясницкую. Там все вместе побои снимаете, а потом совместно с нашими юристами сочиняете красивую сказку. Прощупаем этого инкогнито легальными способами, посмотрим, кто у него за спиной маячит. Если никого серьезного, то и базар будет с ним иной, как тебе изначально и хотелось. Задачу понял?

– Понял, босс…

– Все, свободен.

Лунин, получив от меня четкое техническое задание, ушел, а я остался один в своей каморке. До визита ФСБшника еще оставалось полтора часа, однако вопрос: «Чем себя занять?» у меня не стоял.

Подкатив простой офисный стул к металлическому лабораторному столу, я уселся за него и закатал левый рукав рубашки до локтя. На моем предплечье красовалось множество шрамов всевозможных форм, размеров и степеней свежести – следы моих экспериментов. С самого детства, с той самой памятной школьной драки, когда я впервые ощутил эффект чужой боли, я пытался таким же образом покорить и свою. Однако, даже спустя три десятилетия, я ни на шаг не приблизился к решению этой задачи. Но попыток не бросал.

Чего вы удивились? Ну да, мне сорок пять лет, вообще-то! Да, знаю. Выгляжу я едва ли на тридцать. Но за это, я уверен, мне следует благодарить мой необычный дар. Хоть окружающие, кому известен мой возраст, и убеждены, что я активно пользуюсь услугами косметологов и пластических хирургов, но на самом деле, я даже кремами никакими не мажусь. Мне это просто не нужно.

Вообще, весь этот механизм с эмпатией и чужими страданиями, дающий мне нечеловеческие возможности, до сей поры остается для меня самой большой загадкой и предметом многолетних изысканий. Зачем это нужно некроманту – мне приходится только гадать. Некоторые гипотезы, основанные на фантастике и книжном фэнтези, я, конечно, давно построил. Самая правдоподобная заключается в том, что сама природа некромантии предписывает своему обладателю проводить кровавые ритуалы, в процессе которых жертва или жертвы умерщвляются максимально болезненным способом. Боль ускоряет восприятие, чтобы за кратчайший промежуток времени прочитать большее количество… не знаю, может заклинаний, может еще чего, или совершить больше ритуальных действий, а страх и отчаяние умножают это состояние многократно.

Звучит, конечно, бредово. Но я давно смирился с этим. Ведь гораздо бредовей, согласитесь, звучит то, что некто способен заставить мертвого встать и пойти, а?

Вот и получается, что поскольку спросить мне совета не у кого, брать информацию неоткуда, все вышеописанное мне приходится воспринимать как простую данность. Остается лишь надеяться, что прославленный метод эмпирического тыка каким-то образом сумеет приоткрыть мне хотя бы маленькую частичку от мистических тайн необъяснимой научно магии смерти.

Накладывает определенные ограничения в моих исследования и то, что из-за врожденной жалостливой натуры, я не могу использовать в этих целях животных. Крысы, на которых я ставил эксперименты еще со школы, не в счет. То были самые настоящие враги, прогрызающие десятки нор в нашей квартире, портящие продукты и вещи… однажды эти голохвостые скотины вообще сожрали отцовскую заначку. Из пятисот рублей (на те времена, целая полугодовая зарплата) удалось сохранить только сотню с небольшим. И это с учетом тех, которые были порченные, но которые приняли в кассе.

Батя тогда с досады запил на четыре дня. И это не смотря на то, что он у меня не бухал в принципе. Ну вот и скажите, какое отношение у меня должно быть к этим тварям? Соответствующее, конечно же. Однако не подумайте, что я ксенофоб какой. Лабораторных мышей и крыс моя ненависть не коснулась ни разу. Ну вот просто не поднимается у меня рука на ни в чем неповинных созданий.

Потому и пришлось мне найти такое место, где всегда есть боль, страдания и смерть, и причина которых не я. Заведения для лечения раковых больных подошли как нельзя лучше. А обосноваться в них было всего лишь делом техники и дипломатии.

Но хватит воспоминаний, пора работать! В моей руке тускло блеснул хирургический скальпель. Сделав на левом предплечье неширокий, но достаточно глубокий надрез, я вооружился другим инструментом – узким пинцетом. Глубоко вздохнув, я сунул его в рану и защипнул кровоточащее мясо.

От боли, прострелившей руку до самых кончиков пальцев, на лбу выступила испарина, но я не собирался сдаваться, не предприняв хотя бы нескольких попыток. Я пытался поймать то чувство, которое испытываю когда рядом со мной страдает посторонний человек, но ничего общего не мог найти. Когда терпеть становилось невмоготу, то я окунался в водоворот чужой агонии, испытываемой пациентами, располагающимися этажом выше. Это почти напрочь отрезало мои собственные болевые ощущения. В таком состоянии я проводил, субъективно, около пяти минут, хотя вряд ли это занимало более тридцати секунд реального времени. А потом разрывал контакт с чужими физическими страданиями и, пытаясь держать в памяти эти ощущения и повторить их, защипывал разрез пинцетом.

В таком режиме время ведет себя странно. Оно одновременно и летит, и ползет улиткой. К тому моменту, когда зазвонил стационарный телефон, я не мог понять, прошел час или десять минут.

Подняв трубку, я услышал голос самого главврача сего заведения.

– Алло, Сергей Анатольевич! Извините, что побеспокоила, но тут мне с регистратуры девочки звонят, говорят, что к вам посетитель просится. Он, как бы это сказать… с ксивой.