Известно, что особенно свирепствовал в «революционном правосудии» некто Толстиков, рабочий из мастерских, получая за каждого отправленного в могилу изрядную порцию спирта.

Когда палачей отпускали «отдохнуть», что видели они перед глазами, закрывая их от усталости? О чем рассказывали в своих семьях близким? Как проживали предсмертные крики жертв, их панику и вопли?

Думаю, что палачам было нелегко. Несмотря на кипевшую в их головах революционную кашу из лозунгов и догм, восторга перед вождями-кумирами и экзальтацию перед сказкой о светлом будущем, души палачей корчились от мук еще при жизни. Пытаясь утопить совесть в спирте, они сутками не приходили в трезвое состояние. Основную расстрельную работу выполняли венгры из гарнизона крепости. За что им было обещано скорейшее возвращение на родину. Несчастных горожан заводили в крепость, приказывали раздеться, забирали одежду и…

Но отличились в борьбе с «контрреволюцией» не иноземцы, а свои – ташкентские.

Русский Толстиков лично убил около семисот человек. Когда от крови и спирта он потерял человеческий облик, его увезли подальше от глаз в горы, в дом отдыха Чарвак, где полоумный изувер так и остался до конца дней своей несчастной жизни.

Другой палач, рабочий Колгатьев, тоже расстрелявший ни одну сотню мужчин, женщин и детей, вскоре также сошел с ума.

« Не убий!» – сказал в нагорной проповеди Христос. Многим коммунистам, чтобы понять эту заповедь пришлось пройти страшную дорогу: от преступления к мучительным навязчивым ночным кошмарам, от них к сумасшествию. Но, даже потеряв рассудок, палачи боялись оставаться в одиночестве. Звуковые галлюцинации, крики умирающих людей преследовали их, лишали сна и покоя. Они боялись закрыть глаза и часто по ночам подолгу скулили и выли от кошмарных видений.

Ну, а те, чей рассудок выдержал? Что происходило в потаенных глубинах их душ? Что прятали они там, когда, оскаливаясь в улыбке, принимали ордена и грамоты за верность делу революции? Ни есть ли возмездие свыше, их почти поголовная гибель в тридцатые годы в таежных лагерях Сибири? Горе тем, кто не творит заповеданное Господом!

Избитый до полсмерти окровавленный Ташкент, склонился в позе покорности. Излив свой «праведный гнев», большевики заняли, наконец, положенное им «по-справедливости» место – на вершине власти.

– 35 -

Установилась холодная, тихая зима. Лужи застывшей крови долго оставались на мостовых и тротуарах.

* * *

Валентина втолкнули в огромное складское помещение, пристроенное к паровозному цеху. Тускло горела единственная лампа, подвешенная на стене напротив. В полутьме виднелись фигуры людей, но разглядеть их лица Валентин не мог, пока глаза не привыкли к полумраку. Только одно он отметил сразу: большинство арестантов солдаты. На новенького никто не обратил внимания. Каждый был занят своими переживаниями. Люди не разговаривали, курили, сидя на разбитых ящиках или подпирали стены.

Под лампой Валентин угадал железную дверь, массивную и покосившуюся. За ней слышалось гудение механизмов и людские голоса. Пленник уставился на дверь. Мыслей не было. Вдруг дверь со скрипом отворилась. Из ярко освещенной комнаты внутрь склада вошли вооруженные матросы. Они схватили первого попавшегося пленника-солдата и потащили за собой. Дверь с лязгом захлопнулась.

Валентин успел рассмотреть людей, сидевших в освещенной комнате за длинным столом. Они что-то писали и складывали бумаги в стопку на середине стола. Двоих профессор узнал.

Прошло минут двадцать. Дверь снова заскрипела и все повторилось.

Минул час… три… пять. Рассвело. А дверь, словно железная пасть, приводимая в движение невидимым жевательным механизмом, открывалась через четкий промежуток времени и, щелкнув, глотала человека в свое освещенное нутро, и никак не могла насытиться. Никто назад не возвращался.

– Чево там?! А – а? Не знаете? – дернул Валентина за рукав молоденький солдат. Он был без головного убора и прятал лицо в поднятый воротник шинели. В его голосе звучал испуг. Солдатик уставился на взрослого бородатого господина и ждал ответа, как будто просил милостыню.

Валентин пожал плечами.

– Куда всех отправляют? А – а? – не унимался красноармеец.

– Не знаю, молодой человек, – Валентин понимал, что паренек растерян и ищет защиты.

– Не волнуйтесь, скоро выяснится, – попытался он ободрить юношу.

– Постреляют? А – а? – продолжал досаждать солдатик, будто Валентин знал ответ, но не хотел говорить.

– Ну, не думаю. Разберутся, наверное.

– А че разбираться! – кто-то из толпы примкнул к разговору. – Мы есть хто? Нам приказали. Военный комиссар самолично дал команду. Наше дело солдатское – приказы не обсуждать. Вот и стреляли.

– 36 -

– Дак, что было-то, братцы? – подхватил разговор кто-то в глубине склада.

– Хрен их разберет! А мы теперь крайние! Так, что ли?!

– За что помирать будем, а?!

Арестованные зашумели. Тревожное ожидание стало бурно расти, превращаясь в панику. Люди словно очнулись. Они почувствовали запах смерти.

– Мы-то в чем виноватые?! – этот зов к справедливости, разобщенных страхом людей, слился в единый крик отчаяния. Арестованные бросились к железной двери под лампой и стали бить в нее кулаками, требуя немедленного ответа.

Вдруг дверь взвизгнула и распахнулась от встречного удара. Десятка полтора красноармейцев и матросов, держа винтовки наперевес и угрожая штыками, ввалились в цех из освещенной комнаты.

– Молчать! – заорал один из них. – Постреляю, суки!

Следом за красноармейцами в цех вошел человек в кожаной куртке:

– Всем сесть! Руки за голову! – скомандовал он срывающимся голосом и выстрелил в потолок из маузера.

Валентин узнал бывшего работника больничного морга Андрея. За ним теснились солдаты, щелкая затворами.

– Ша – а! Гниды! Трибунал разберется, хто виноватый! – процедил Андрей, наступая на толпу и размахивая маузером.

Арестованные отшатнулись и присели на корточки.

– Еще раз пискнете – пуля в лоб! – погрозил Андрей своим синим кулачищем и вышел.

Дверь под лампой сделала глотательное движение и захлопнулась.

Томительное ожидание, словно бесконечная нить пряжи, потянулось дальше, наматывая клубок тревожных предчувствий. Прошло еще не меньше пяти часов, прежде чем дверь, наконец, проглотила Валентина.

– А – а – а! Контра! А ну, подь сюды! – обрадовался Андрей, разглядывая своего гонителя горящими глазами.

– Валентин Феликсович! – из-за стола поднялся щуплый молодой человек лет двадцати шести. – Вы? Тут? Как?

Это был Андрей Солькин, председатель краевого комитета партии большевиков. Валентин знал его семью, отчима Николая Шумилова, главу ташкентского Совнаркома. Прошлым летом профессор оперировал жену комиссара.

– Сейчас я выпишу вам пропуск и вы уйдете домой, – засуетился Солькин и потянулся за бумагой.

– Това – а – арищ председатель ревтрибуна – ала! – протянул недовольный работник морга и заворчал что-то себе под нос. Остальные тоже покосились в сторону Солькина.

– Допросить бы надо, по форме, – возразил один из них.

– 37 -

– Подозреваете, что профессор бегал с винтовкой среди мятежников? – задал вопрос Солькин. И добавил: – Он лечил раненных бойцов. И девятнадцатого! И двадцатого! Лично могу засвидетельствовать.

– Всеодно, контра! – пробубнил Андрей. Положив на стол свои синие кулаки, он пристукнул ими с досады.

Солькин проигнорировал недовольство подчиненных и выписал Валентину пропуск по городу.

Профессор сунул бумагу в карман, повернулся и шагнул к железной двери за спиной.

– Нет, нет. не сюда! – остановил его председатель трибунала. Он вышел из-за стола и повел доктора вглубь освещенной комнаты, откуда ответвлением тянулся длинный коридор со множеством дверей по обе стороны. По коридору сновали солдаты, неся в охапках сапоги, шинели, гимнастерки и портянки, от которых шел нестерпимый запах грязного тела.