— Приехали ловцы чужих раций, — улыбнулся капитан. — Скоро пойдем на охоту.

Вечером мы готовились к «охоте». Радисты-пеленгаторы возились со своей сложной аппаратурой. Капитан разрабатывал план прочески, я инструктировал отобранных для ночной операции солдат. Цель ее их очень удивила. Лобастый Малоличко никак не мог примириться с мыслью, что где-то в городе, может быть, совсем рядом, прячется ловкий, хитрый, коварный враг, который в любой момент может нанести удар в спину.

Когда стемнело, ко мне подошел взволнованный старшина.

— Как же так, товарищ старший лейтенант. Почему меня не берете?

— Останешься, старшина, в комендатуре.

Старшина вздохнул, покрутил чубатой головой.

— Жаль, хотелось бы пойти с вами.

Ночью мы обшарили весь город, исходили его из конца в конец — рации не было. Капитан ворчал на пеленгаторов, те тормошили свою премудрую установку — толку не было.

Под утро прилетел самолет, спокойно сбросил груз на пути; только чудом уцелел подошедший эшелон с боеприпасами. Капитан рвал и метал.

В эту ночь мы так и не ложились. Три ночи подряд крутились мы в районе станции, но рации так и не нашли. Две ночи, правда, выдались спокойные. Фашистские бомбардировщики пролетали над станцией два-три раза за ночь, но не бомбили — как будто знали, что станция пуста. Вечером третьего дня на станции остановился эшелон с продовольствием и обмундированием. В ту же ночь от него полетели щепки, а привокзальная часть города оказалась завалена консервными банками, выброшенными силой взрыва. Капитан неистовствовал, вытребовал других пеленгаторов, с другим аппаратом, а толку не было.

— Ты подумай, — горячился он за обедом, — как только станция пустынна — они летают, но не бомбят, стоит прибыть эшелону — летят гостинцы. Черт знает что!

Я и сам ломал голову над загадочными бомбежками и решил во что бы то ни стало разгадать эту фашистскую загадку. Прошло еще несколько дней, настолько напряженных, что они показались минутами.

Как-то утром я сидел в комнате капитана, приводя в порядок нашу канцелярию. Сам Степанов был в городе, поэтому я с удобством развалился в его мягком кресле. Кресло некогда принадлежало какому-то сбежавшему фашистскому чиновнику, на его спинке был мастерски вырезан хищный германский орел.

Я просидел около часа и окончательно убедился в том, что призвания к канцелярской деятельности у меня нет. Всякие там «входящие», «исходящие» вызывали отчаянную, до боли в скулах зевоту. Но вот хлопнула дверь, и высокий подтянутый офицер отвлек меня от нудного дела.

— Вы комендант города?

Офицер носил майорские золотые погоны, видимо, приехал из тыла. Он был очень красив, выглядел весьма воинственно, возможно, оттого, что лихо, по-кавалерийски, закручивал пышные пшеничные усики. Но больше всего меня поразило обилие наград. Такого количества я ни у кого из простых смертных не видел.

У меня самого есть кое-что, у командира полка, где я когда-то служил, ордена занимали половину груди, но у этого лихого вояки не грудь, а целый иконостас, и главное — ни одной медали! Но офицеру было некогда вникать в мои душевные переливы.

— Вы что язык проглотили? А н-ну встать! Встать говорю! Смирно! Почему не приветствуете?

Я вскочил, вытянулся, но ливень грубых нравоучений не иссяк:

— Распустились, а еще комендатура!

— Товарищ майор, я не привык…

— А я не привык, чтобы меня перебивали. Этакая распущенность. Этакое безобразие, мальчишка!

— Я вас прошу…

— Что? Всякая тыловая вошь будет…

Это уж слишком. Я молча выдвинул ящик стола, вынул свой парабеллум, оттянул затвор, загоняя в ствол патрон. Майор стих. Остановился на полуслове.

— Еще одно слово и больше вам говорить не придется! — Майор прикинул, кто из нас быстрее может применить оружие, посмотрел на свою застегнутую кобуру, обмяк окончательно.

— Ты извини, старшой. Погорячился. Бывает. Зубы, понимаешь, замучили, беда с ними.

— Зубы?

— Болят проклятые, прибыл лечить в госпиталь, а медики говорят — флюс, и три дня загорать здесь придется. Эх, врачи, врачи. Да что я тебе толкую, ты (он посмотрел на мои нашивки — знаки ранений) не хуже меня знаешь эту публику.

Я вспомнил рыжего доктора, покачал головой. Майор превратился в простецкого парня, сыпал прибаутками, хлопал меня по плечу.

— Приятно, знаешь, своего фронтовичка встретить. Я думал здесь тыловой народец, а тут свои хлопцы. Да убери ты свою пушку. Вот. Порядок в танковых частях.

Майор поговорил еще немного, показал мне документы.

— Проверь, старшой, смотри внимательно, а вдруг я какой-нибудь шпион, — майор захохотал, натуженно закашлялся, схватился за щеку.

— Ох, опять заныли. А я, собственно, вот по какому вопросу: устрой с жильем — денька три придется все-таки здесь покантоваться. И как там ребята мои воюют? — душа болит.

Я устроил майора на квартиру, проводил его до решетчатой чугунной ограды. Перед уходом он внимательно осмотрел комендатуру, поблагодарил и, прощаясь, сказал:

— Ты, старшой, не сердись. Нервы, знаешь, всяко бывает, а вечерком давай двигай ко мне, выпьем по-гвардейски. Спиртяга есть — знаменитый зверобой.

Майор лихо козырнул, вскочил в «Виллис» и умчался.

Этот человек вскоре исчез из моей памяти, запомнилась только странная фамилия — Мартынято.

Днем я прошелся по городу. Был какой-то католический праздник, разодетые горожане толпились у костела, вздыхали. Я подошел ближе. Во дворе костела несколько человек, стоя на коленях, молились. Гудел орган, изнутри доносилось торжественное пение.

— Амен! — грозно произнес ксенз.

Два чистеньких мальчика вошли в толпу, размахивая кистями, разбрызгивали благовония. Я прислонился к ограде, слушал орган и смотрел по сторонам. По моим расчетам здесь должна быть Зося. Неожиданно вместо Зоси я увидел зеленый «Виллис». Он остановился в отдалении. Из машины выскочил майор, перешел улицу, посмотрел по сторонам и исчез в костеле.

— Вот так номер, — удивился я, — зачем он туда пошел, да еще с черного хода! Странно. И фамилия странная — Мартынято. Мартын-я-то, — Я усмехнулся.

Чьи-то мягкие ладони закрыли мне глаза. Зося! Конечно, это была она, милая панна Зося. В белом пышном платье, свежая, розовая, она напоминала спелую черешню после утренней росы.

— Вы прямо, как невеста. — Девушка покраснела и кокетливо улыбнулась.

— Я вам нравлюсь?

Я хотел ее обнять, но Зося отпрянула.

— Цо-вы, цо-вы, тутай дом пана бога, тутай не можно!

Она набожно перекрестилась по-католически — ладошкой.

Зося взяла меня под руку, мы вышли на площадь, в заросший высоким кустарником садик, сели на скамейку.

— А здесь можно?

Зося засмеялась, бросила осторожный взгляд на костел и крепко меня поцеловала. Тут же она отодвинулась.

— Смотрите, люди выходят из костела.

— Все кончилось?

— Так. Вшистко, вшистко.

Мы просидели около часа, нужно было уходить.

— Посидим еще?

— Не могу, Зосенька, дело есть.

Зося удивленно раскрыла глаза. Я рассмеялся, вспомнив, что «дело» по-польски означает «пушка».

Мы вышли на площадь. Зеленый «Виллис» по-прежнему сиротливо стоял на месте.

«Неужели майор еще в костеле, что он там делает? Богослужение давно кончилось и зачем ему вообще понадобилось туда идти?»

— Вот что Зосенька. У меня к тебе просьба. Выполнишь ее?

Зося молча кивнула.

— Пройди в костел, посмотри, что там делает русский офицер, с кем разговаривает. Если спросят, зачем вернулась, придумай что-нибудь, скажи, что потеряла кошелек…

— У меня никогда не было кошелька, — печально вздохнула Зося, — Ойтец бедный… бардзо бедный…

— Еще будет, — утешил я, — Иди, но помни, об этом никому ни слова.

— Ни слова, — эхом отозвалась Зося, — як бога кохам!

Я возвратился в садик и сквозь кусты стал наблюдать. Белая фигурка девушки утонула во мраке средневековой глыбы. Минут через десять Зося вышла обратно. Немного помолилась у каменного Христа за оградой и пошла по улице в гору.